Александр III: Забытый император

«13 сентября. Бела.

Моя милая душка Минни!..

Вчера в два часа вернулся Владимир из Горного Студня, и что же он привез оттуда, видевшись с пап'a; главнокомандующим и Милютиным, ничего! Просто так грустно, так тяжело, что и писать не хочется. Положительно ничего не хотят делать в этом году, решили оставаться здесь зимовать, плана действий никакого! Все в самом мрачном настроении, воображают, что мы с турками не совладаем, а что куда бы мы ни сунулись, мы наткнемся на такую же Плевну и что решено в нынешнем году, что предпринимать ничего нельзя…

Дядя Низи, к сожалению, все взваливает на других, и все, по его словам, виноваты, кроме его самого и его штаба; даже пап'a виноват и Милютин, одним словом, все, все. На Владимира разговор с дядей Низи произвел самое грустное и тяжелое впечатление. Он говорит, что между главной квартирой дяди Низи и пап'a ничего общего нет, даже личные отношения никакой искренности не имеют со стороны дяди Низи.

Пожалуйста, про все это не говори никому без исключений и дай мне слово, что никто об этом не узнает от тебя…

Если пап'a не уедет обратно в Россию, есть еще надежда, что он примет начальство над армией, и тогда, я убежден, и это разделяют все прочие, с которыми я говорил, что дело пойдет на лад и уж конечно лучше, чем теперь. Главнокомандующий и его штаб потеряли в войске и у начальства в особенности всякое доверие…»

Александр Александрович размышлял о том, какой страшной неудачей обернулся третий штурм Плевны, специально приуроченный к дню именин государя.

Общий план был плох, войска действовали разрозненно, без взаимовыручки и поддержки. Неудачно выбрали и время штурма: всю ночь и полдня 30 августа шел ливень, почва размокла, видимость была отвратительной. Конечно, штурм следовало отменить. Но как же – царевы именины!..

Цесаревич выскочил из-за походного столика, задев головой верх палатки и, чувствуя прилив бессильного гнева, зычно позвал:

– Карякин!

Денщик словно вырос из-под земли.

– Пригласи ко мне графа Шувалова… Да принеси, братец, четверть водки…

Он с болью вспоминал свое посещение госпиталя и разговоры с ранеными. Командир роты стрелков, превозмогая кашель, рассказывал:

– Накануне боя, вечером, к нам приехал художник Верещагин. Он безотлучно был при генерале Скобелеве и сообщил, что в прошлую ночь генерал Скобелев с двумя офицерами отправился к турецким редутам. Они подошли так близко, что слышали разговоры в ложементах, высмотрели их расположение и набросали план… Стемнело, пошел дождь. Я закопался в небольшую кучу сена, но не спалось. Голова горела, как в жару, сердце билось… А гул орудий не переставал. Земля подо мной дрожала… Чуть стало светать, мы поднялись и двинулись к Зеленым горам. Канонада усилилась. Прошли шоссе, изрытое гранатами, и спустились в лощину перед Зелеными горами. Генерал Скобелев вчера взял первый гребень и теперь стоял там с частью отряда. Ружейная стрельба все учащалась и превратилась в непрерывный вой. Нас остановили в лощине и приказали лечь.

Вдруг раздался барабанный бой к атаке, и спустя несколько минут музыка заиграла марш. Мы жадно прислушивались, зная, что в это время передние батальоны идут на штурм. А мы, лежа, крестились и говорили: «Господи! Помоги им!» Ухо силилось уловить победное «ура», но его все не было. Вот проскакала батарея. Кони вырывали орудия, которые врезались колесами в мокрую землю виноградников. И вдруг музыка как-то сфальшивила, донеслось несколько звуков, и она оборвалась. Барабаны тоже смолкли. Значит, неудача. На душе сделалось тоскливо…