Александр Керенский. Демократ во главе России

Мануэль (кладет корону на полку рядом с коронами других низложенных монархов). Ну, не унывайте, ваше величество! Обживетесь, привыкнете… и еще будете благодарить судьбу… (Указывая в сторону Людовика и делает выразительный жест вокруг собственной шеи.) Вы сами видите… Бывают случаи…

(Автор пьесы не мог предугадать кончину Николая от рук большевиков. – В.С.)

Людовик (глядя в окно, за которым виден штык часового, глухим и зловещим голосом). Весна…

Мануэль (подхватывает). «Выставляется первая рама!» Кстати, как подробно произносится ваш титул? Что-то очень длинное…

Николай (глядя в карты для преферанса, с трудом вспоминает). Божьей милостью мы… Николай второй… император всероссийский… царь польский… великий князь финляндский… и прочая… и прочая… и прочая…

Мануэль (картавя на французский манер). C’est epatant!.. и прочая! И прочая! И прочая!

Долг истории, увы, пока еще не полностью очищенной от извращений и инсинуаций большевиков, в том числе современных, заключается в правдивом изложении событий, связанных с падением самодержавия в России, роли в этом отдельных личностей и, конечно, Великого Князя Михаила. Керенский был уверен, что его «поступок оценит история, ибо он дышит благородством… Обнаруживает великую любовь к родине». Именно поэтому, учитывая важность для России отречения от власти Михаила, сатирик Дон Аминадо описывает его без тени иронии: «Былина, сказ, предание, трехсотлетие Дома Романовых, все кончается, умирает и гаснет, как гаснут огни рампы императорского балета.

В ночь с 3 на 4 марта в квартире князя Путятина на Миллионной улице, все еще не отказываясь от упрямой веры в конституционную, английскую (!) монархию… с несвойственной ему страстностью, почти умоляя, обращался к великому князю Михаилу Александровичу, взволнованный, измученный бессонницей Милюков:

– Если вы откажетесь, ваше высочество, страна погибнет, Россия потеряет свою ось!

Решение великого князя бесповоротно. Руки беспомощно сжаты, ни кровинки в лице, виноватая, печальная, насильственная улыбка.

В гостиную входит высокая, красивая молодая женщина, которой гадалки гадали, да не судила судьба. Дочь присяжного поверенного Шереметьевская, разведенная офицерская жена, а ныне графиня Брасова, морганатическая супруга Михаила Александровича. Что происходит в душе этой женщины? С какими честолюбивыми желаниями и мечтами борются чувства любви и страха за сына Александра Третьего? Жизнь ее была похожа на роман. Безумно влюбленный в нее, припавший к ее мраморным коленям великий Князь. Короткое счастье, озаренное страшным заревом войны. Отречение мужа, после отречения царя. Вдовство и материнство в длительном, многолетнем изгнании, в отраженном блеске, в тускнеющем ореоле. Гибель единственного сына, разбившегося в автомобильной катастрофе. Одиночество, нищета и освободительница-смерть на койке парижского госпиталя».

Ради этой женщины, не принадлежащей к монаршим кругам и по своему статусу не имевшей права стать царицей, Михаил Александрович лишился всех претензий на престол еще задолго до своего официального отречения. Заядлые монархисты не могли простить ему, с их точки зрения, «мягкотелость». Один из них восклицал: «Великий князь теперь гатчинский узник. Эта сволочь из Совета рабочих депутатов контролирует каждый его шаг. А нам, нам он нужен был бы, как знамя. Его можно освободить, похитить, наконец, вместе с ним войти в Петербург и провозгласить императором! Как он смеет питать отвращение к власти, когда Россия гибнет?! Силой бы заставили идти вместе с нами. Потребовали бы усмирения Петербурга. И усмирили бы железом и кровью!»

Александр Федорович Керенский, стремившийся к бескровному переходу страны от самодержавия к демократии, наверное, как никто другой, оценил отречение от власти великого князя.

«В этот момент монархия и династия стали атрибутом прошлого, – подумал Керенский. – Россия, по сути, стала республикой… Благословен человек, которому выпадает на долю пережить роковые поворотные годы в мировой истории, так как он получает возможность заглянуть в глубь истории человечества, стать свидетелем и участником того, как разрушается мир старый и возникает мир новый…» Необычное светлое состояние своего величия и ответственности перед будущим почувствовал Александр Федорович, в памяти возникли стихи, знакомые ему прежде, но сейчас обретшие для него новый, более глубокий смысл: «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые. Его призвали всеблагие как собеседника на пир. Он их высоких зрелищ зритель, он в их совет допущен был – и заживо, как небожитель, из чаши их бессмертье пил!»