Александр Македонский

Исстари на войсковом собрании разрешалось возгласами выражать одобрение пли неодобрение. И Александра просто заставили замолчать, его открыто высмеяли. Не было ли это началом брожения и бунта? Да, он больше уже не прежний «отец воинов» и не народный правитель, хотя и стал могущественным властелином мира. Александр не мог допустить такого обращения с собой. Когда воины позволили себе смеяться над ним как над сыном Аммона, царя охватил необузданный гнев, и он обрушился на бушующее собрание. Он соскочил с трибуны, указал на самых громких крикунов и повелел казнить их. Александр вновь был таким же, как в ту страшную ночь Мараканды[56], он превратился в демона, который повинуется лишь силам стихии. Царь не раздумывал и судил, он просто уничтожал всех, кто оказывал ему сопротивление.

Войсковое собрание оцепенело и умолкло, оно было потрясено не столько нарушением своих прав, сколько безмерностью и стихийностью царского гнева, который парализовал всякое сопротивление. Царь вновь поднялся на трибуну и заговорил, но уже резко и язвительно. В начале речи он упомянул Филиппа: воздал должное своему земному отцу, восхвалял его славные дела. Но затем заговорил о себе, о том, что совершил со своим войском, об их общих перенесенных трудностях и боях, о победах и почетных ранах, о заботах, о любви, которую он всегда питал к своим воинам, и эти его воины теперь бросают его?! Он никого не удерживает, но пусть они расскажут на родине, что нарушили верность царю и доверили его охрану азиатам. Горько и спокойно он закончил свою речь словами: «А теперь идите!»^{276}.

Оставив собрание в растерянности и смятении, царь удалился и приказал к себе никого не пускать. Оставшись один, он стал роптать на судьбу, которая уже давно преследовала его. Он принес ей в жертву Пармениона и Филоту, она же похитила у него Клита, Каллисфена и лишила его верности «пажей», теперь она отнимает и его любимых воинов. И всегда повторялось одно и то же: люди не хотели ни видеть его цели, ни идти его путем, ни подчиняться его планам преобразования мира. Никогда еще конфликты, в которые он был ввергнут своим характером и непреложностью своих планов, не представлялись ему такими трагическими, как в эти часы.

Но через два дня он призвал к себе персидских военачальников и всех иранцев, имеющих ранг «родственников»^{277}. Александр передал им командование и приказал составить новую армию только из людей Востока: фалангу, конницу, отряд гипаспистов и даже эскадрон телохранителей царя. Сторожевая служба также была передана персам. Распри опостылели ему, и царь решил вообще отказаться от македонян.

Теперь македоняне-воины столпились у резиденции царя. Они чувствовали себя беспомощными, брошенными на произвол судьбы. Сумеют ли они вернуться на родину без царя? А если даже это им и удастся, как примут их на родине? Раскаяние воинов было так же сильно, как и их недавняя озлобленность. Они взывали к царю, бросали оружие перед входом в его резиденцию, готовы были сами выдать зачинщиков. Простить в такой момент означало для Александра не только последовать велению сердца, но и одержать полную победу. Примирение было ему необходимо хотя бы из-за Македонии. Если войсковое собрание готово подчиниться ему, то пусть безоговорочно признает все его будущие распоряжения — необходимые отставки и реформу армии. Путь для создания новой армии оказался открытым, даже более открытым, чем это было до бунта. Преисполненный радости, царь появился перед умоляющими его о прощении воинами, и их мольбы растрогали его до слез. Когда один поседевший в боях военачальник попытался объяснить мятеж ревностью к персидским «родственникам», Александр воскликнул: «Всех вас я назначаю своими «родственниками», — и поцеловал его. Тогда воины бросились к Александру, чтобы получить от царя родственный поцелуй. Благословляя богов, воины с песнями вернулись в лагерь.

Затем состоялся праздник примирения^{278}. Он не сопровождался безудержным весельем, а был задуман как торжество в честь новой армии. Александр опять был в кругу своих старых македонских воинов. Тут же присутствовали персы, иранцы и представители других народов. Все собрались, чтобы принести жертвы богам и молиться им. Впервые это относилось не только к богам Олимпа, к Аммону, Гераклу и всем бессмертным богам старой родины, но также и к Ахурамазде и его святым «помощникам» — Анаит, Митре и всем иранским божествам. Восточные маги совершали свои обряды на равных правах с европейскими жрецами. Таким образом, иранские боги были официально признаны богами империи. Важности этого праздника примирения соответствовала торжественная, величественная молитва, под знаком которой происходило жертвоприношение: молились о даровании македонянам и персам согласия и общности правления.