Александр Македонский и Таис. Верность прекрасной гетеры

В конце весны Александр собрался обследовать проходимость второго рукава дельты и взял Таис с собой к океану. Спокойно плывя по более удобному рукаву Инда, они делали остановки в живописных местах, наблюдали шумную жизнь бесчисленных птиц и животных дельты. Таис восхищалась яркостью красок здешнего мира; казалось, люди копировали в своих одеждах птиц и соревновались с ними в пестроте. Крокодилы, достигавшие внушительных размеров до четырех метров, не в пример египетским, оказались вполне мирными и предпочитали земноводных, рыб и мелких зверушек. Таис, которая в самый полдень, когда другие уходили в тень, купалась в реке. Александр сидел на берегу, щурился на слепящую глаза воду, с интересом поглядывал на обезьян-лангуров, мирно игравших со щенком в теплой тени пальм, и радовался редкой минуте отдыха.

Наконец, перед глазами Таис раскинулся Мировой океан, до которого они все-таки добрались! Край земли. Конец света. Дальше суши нет, только океан. Море-е-е! Пять долгих лет прошли с тех пор, как Таис видела его в последний раз. Кто бы мог подумать, что эта нереида, едва выдерживавшая без купания три зимних месяца, будет обходиться без «своей» стихии пять долгих лет. Она плакала на берегу, не решаясь броситься в чужое море и убедиться, по-прежнему ли она его родная дочь. (Она вообще много плакала в последнее время, но то были слезы настроений и состояний.) И как всегда, к великому счастью ее жизни, в самый нужный в эмоциональном отношении момент Александр был рядом. Подошел, сел рядом, обнял и утешил.

— В первый раз, в Афинах, когда я увидел тебя на берегу моря, ты смеялась и пела от радости жизни. Что же плачешь сейчас так горько? — спросил он.

— Ты видел меня в Афинах? — Таис от неожиданности перестала плакать, изумление взяло верх над необъяснимой грустью. — Почему я ничего не знаю об этом? — Она яростно насухо вытерла слезы.

— Потому, что это было моей тайной тринадцать лет. Я знаю и люблю тебя на целых четыре года дольше. А было это так… Мы ехали верхом вдоль хвойного леса, когда меня обуял потос и какая-то сила заставила спешиться и углубиться в лес. Сквозь кусты лавра я увидел небольшой обрыв, живописную бухточку и тебя — мокрую, счастливую… неземную. Молния прошла через мое тело и я понял, что произошло чудо. «Я хочу знать, как она живет», — было первой здравой мыслью после того, как я оправился после потрясения. И эта мысль занимает меня больше всех других последние тринадцать лет моей жизни. Так нас свела судьба, даже не понадобилось ей помогать, — пошутил он все же.

— Да, это судьба, замечательная, бесподобная, — согласилась она, и ее глаза снова увлажнились, но уже от любви и восторга. — «Но почему ты не открылся, не связал наши жизни?» — спросила она она.

— Связал. Ты этого не поняла. Да я и не хотел, чтобы ты поняла, на всякий случай…

— Что ты имеешь в виду? — Она подалась к нему всем телом, сжала его колени. Он улыбался загадочно, но в его глазах уже начинало светиться лукавство.

— Хорошо ли ты помнишь наш первый пир в Эфесе?

— Я все наши встречи помню наизусть. Я не помню, что было вчера, но помню все, связанное с тобой, каждое слово, каждое движение.

— Когда ты сказала, что с семи лет жила одна.

Таис подняла глаза к небу и продолжила.

— Ты взял нож, разрезал хлеб. Я еще подумала, зачем он начинает целый хлеб, если есть нарезанный. Отщипнул от обеих половинок, один кусок положил мне в рот… А-а-а!!! — она закричала, как ужаленная змеей, и зажала рот обеими руками. «О, Афина Дева!» — запричитала она[45].

— Александр, какая же я дура!

— Это я дурак, что морочил тебе голову. Глуп был… — начал было Александр, но бросил, обнял ее и замолчал — слова были ни к чему.

Они долго сидели, обнявшись, так неподвижно, что птицы перестали принимать их за живых, а следовательно, за угрозу. Они всей гурьбой, почему-то бегом, а не летая, гонялись за крабами, которые спасались в воде, куда птицы не рисковали сунуться. Другие птицы — большие, белые, с длинными клювами, наоборот, замирали надолго, высматривая в мокром песке мелких рачков себе на ужин. Воздух был наполнен гомоном многочисленных пернатых, резкими возгласами чаек, беспокойными криками морских ласточек.

Но гомон мира не проникал в их души. Там звучали совсем другие звуки. Говорят, только музыка способна выразить то, что не могут сказать слова, но о чем невозможно молчать — и в них звучала эта волшебная музыка любящих сердец…