Александр Македонский. Сын сновидения

Служанка поставила на стол миску с овощами и салатом и добавила масла, уксуса и соли.

— Александр, — продолжила Олимпиада, — ты никогда не думал, что твой отец может внезапно умереть?

— Мой отец воюет плечом к плечу со своими солдатами. Да, он может погибнуть.

— И если это случится?

Служанка налила ему вина, унесла тарелку и вернулась с целым блюдом журавлиного мяса и чашей протертого гороха, от которого царевич жестом руки отказался.

— Извини, я забыла, что ты не любишь гороха… Так что ты думаешь?

— Мне неприятно об этом думать. Я очень люблю отца.

— Я говорю не об этом, Александр. Я говорю о наследовании престола.

— В том, что я наследник, ни у кого нет ни малейшего сомнения.

— Пока жив твой отец и жива я…

— Мама, тебе всего тридцать семь лет.

— Это ничего не значит. Несчастья случаются со всеми. Я хочу сказать, что твой двоюродный брат Аминта на пять лет старше тебя. Он был наследником, пока не родился ты. Кто-нибудь мог бы предложить трон ему вместо тебя. Кроме того, у твоего отца есть еще один сын от одной из его… жен.

Александр пожал плечами:

— Арридей — жалкий недоумок.

— Недоумок, но царской крови. И он может бросить тень в твое право наследования.

— И что, по-твоему, я должен делать?

— Сейчас у тебя власть, а твой отец далеко. Ты распоряжаешься царской сокровищницей и можешь делать, что хочешь. Этого богатства хватит, чтобы кое-кого подкупить.

Александр помрачнел.

— Мой отец оставил жизнь Аминте даже после моего рождения, и у меня нет ни малейшего намерения делать то, что ты предлагаешь. Никогда.

Олимпиада покачала головой:

— Аристотель забил тебе голову своими демократическими идеями, но для царя все не так. Царь должен обеспечить наследование трона, ты это понимаешь?

— Хватит, мама. Мой отец жив, ты это прекрасно знаешь. Разговор окончен. Если когда-нибудь мне понадобится помощь, я обращусь к твоему брату, царю Эпира. Он меня любит и поддержит.

— Послушай меня, — не отставала Олимпиада, но Александр, потеряв терпение, встал и торопливо поцеловал ее в щеку.

— Спасибо за ужин, мама. Мне пора. Спокойной ночи.

Он вышел во внутренний двор дворца и проинспектировал стражу у входа, прежде чем подняться к Евмену — тот еще не спал в своем кабинете, внимательно разбирая корреспонденцию.

— Есть известия от отца? — спросил Александр.

— Да, но ничего нового. Фиванцы так и не решили, на чью сторону встать.

— А чем нынче занят Аминта?

Евмен с удивлением взглянул на него:

— Что ты имеешь в виду?

— То, что сказал.

— Ну, не знаю. Наверное, охотится в где-то Линкестиде.

— Хорошо. Когда вернется, дай ему дипломатическое поручение.

— Дипломатическое? Но какого рода?

— Смотри сам. Неужели для него не найдется подходящей миссии? В Азии, во Фракии, на островах. Где угодно.

Евмен хотел было возразить:

— Но я действительно не знаю, что…

Однако Александр уже ушел.

***

Посольство Филиппа прибыло в Фивы поздней осенью и было допущено к выступлению перед городским собранием, в полном составе пришедшим в театр.

В тот же день была принята и делегация из Афин во главе с самим Демосфеном, поскольку совет хотел, чтобы народ смог в кратчайшее время оценить два противоположных предложения.

Филипп долго обсуждал со своим советником, что предложить фиванцам. Он не просил их вступить с ним в союз, прекрасно зная, что за святотатцами из Амфиссы, против которых он, Филипп, объявил священную войну, стоят именно Фивы. Тем не менее, македонского владыку вполне удовлетворил бы их нейтралитет. Взамен Филипп предлагал Фивам существенные экономические и даже территориальные уступки, а в случае отказа угрожал страшными опустошениями. Каким же надо быть дураком, чтобы отказаться?

Глава македонской делегации Эвдем Орейский озвучил все это, расчетливо дозируя лесть, угрозы и шантаж, после чего удалился.

Вскоре после этого он встретился со своим другом и осведомителем из Фив, который провел его в место, откуда было видно и слышно все, что происходит на собрании. Эвдем знал, что Филипп попросит его доложить об этих слушаньях лично ему, и никому больше.

Собрание сделало небольшой перерыв, чтобы македоняне могли удалиться, не встретившись с афинянами и не устроив потасовку, после чего было дозволено войти делегации, возглавляемой Демосфеном.

Великий оратор обладал суровым обликом философа — с худым, высохшим телом и выразительными глазами под вечно наморщенным лбом. Говорили, что с детства у него были трудности с произношением и слабый голос, и он, желая сделать карьеру оратора, упражнялся в декламации стихов Еврипида над прибоем у прибрежных скал во время бури. Все знали, что он никогда не говорит на память, поскольку не умеет импровизировать, и никто не удивился, когда из складок одежды Демосфен достал пучок исписанных свитков.

Хорошо поставленным голосом он начал читать — и говорил долго, вспоминая разные фазы неодолимого наступления Филиппа и постоянно нарушаемые им договоры. На каком-то этапе, однако, пыл взял свое, и оратор аккуратно подвел итог: