Александр Македонский: Сын сновидения. Пески Амона. Пределы мира

Как только разъяренные афинские послы вышли из зала советов, Антипатр заметил:

– Это понравится твоим недругам в Афинах, особенно Демосфену.

– Меня он не пугает, – пожав плечами, ответил царь.

– Да, но кроме того, что он прекрасный оратор, он еще и политик. Демосфен единственный понимает твою стратегию. Он заметил, что ты не пользуешься наемниками, а формируешь национальные войска, сплоченные и целеустремленные, и на них основал опору своему трону. И эти достижения делают тебя грозным противником. Умного врага нельзя сбрасывать со счетов.

Филипп не сразу нашелся что ответить, лишь сказал:

– Пусть наши сторонники в городе не спускают с него глаз. Хочу знать все, что он говорит обо мне.

– Хорошо, государь, – ответил Антипатр и немедленно привел в готовность своих осведомителей в Афинах, чтобы своевременно быть в курсе всех действий Демосфена. Но каждый раз при получении текста великого оратора возникала неловкость. Прежде всего царь спрашивал о заглавии.

– «Против Филиппа», – неизменно отвечал секретарь.

– Опять? – кричал тот в ярости, и у него так разливалась желчь, что, если в этот момент он обедал или ужинал, пища превращалась в яд. Бегая туда-сюда по комнате, как лев в клетке, пока секретарь зачитывал текст, царь то и дело останавливался и кричал: – Что он сказал? Повтори! Повтори, будь я проклят!

И у бедняги появлялось такое чувство, будто это он сам по своей инициативе выговаривает эти слова.

Больше всего Филиппа выводило из себя упрямство Демосфена в определении Македонии как «варварского и второстепенного государства».

– Варварское? – рычал он, швыряя на землю все, что было на столе. – Второстепенное? Я ему покажу второстепенное!

– Нужно отметить, государь, – успокаивал его секретарь, – что, судя по всему, народ реагирует на эти выпады Демосфена довольно вяло. Народ Афин больше интересует, как решатся проблемы землевладения и раздела земли между жителями Аттики, чем политические притязания Демосфена на власть.

За страстными речами против Филиппа следовали другие – в защиту Олинфа, чтобы убедить народ голосовать за военную помощь осажденному городу, – но даже таким способом Демосфен не смог добиться существенных результатов.

Город пал на следующий год, и Филипп сровнял его с землей, чтобы преподать наглядный урок всем, кто имел намерение бросить ему вызов.

– Теперь у него будет хороший повод назвать меня варваром, – воскликнул македонский царь, когда Антипатр предложил ему обдумать последствия такого радикального жеста для Афин и вообще для Греции.

Это жестокое решение обострило противоречия на греческом полуострове: во всей Греции не осталось ни одного города или деревни, где население не разделилось бы на промакедонскую и антимакедонскую фракции.

Филипп же, со своей стороны, все больше ощущал себя Зевсом-громовержцем, отцом богов в своем могуществе и славе. Однако конфликты, которые он продолжал сеять с упорством, говоря его же словами, «разъяренного барана», похоже, начинали оказывать на него свое воздействие. В перерывах между войнами царь много пил и предавался всевозможным излишествам на продолжавшихся всю ночь оргиях.

А царица Олимпиада, напротив, все больше замыкалась, посвятив себя заботе о детях и религиозным обрядам. Филипп все реже посещал супружеское ложе, и его нечастые визиты не приносили удовлетворения ни ему, ни ей. Царица оставалась холодной и отстраненной, и он уходил, униженный таким приемом, отдавая себе отчет в том, что его пыл не возбудил в царице никакого трепета, никакого ответного чувства.

Олимпиада была женщина с характером не менее сильным, чем у мужа, она ревностно относилась к своему достоинству. Царица возлагала надежды на молодого брата, а еще больше – на сына. Когда-нибудь они станут ее несгибаемыми защитниками, возвратят ей престиж и могущество, которых она заслуживала и которых день за днем лишало ее высокомерие Филиппа.

Официальные религиозные церемонии входили в царские обязанности Олимпиады, но определенно не имели ни малейшего смысла. Царица убедилась, что олимпийских богов, если таковые когда-либо существовали, ничуть не интересуют человеческие дела. Но существовали другие культы, вызывавшие в ней страсть, особенно – культ Диониса, таинственного могущественного бога, который вселялся в человека и преображал его, затягивая в воронку неистовых страстей и первобытных чувств.

Олимпиада начала выполнять тайные ритуалы и участвовать в ночных оргиях, посвященных этому богу, на которых пили вино с примесью сильных снадобий. Она танцевала там до изнеможения и галлюцинаций под ритм варварских инструментов.

В этом состоянии ей казалось, что она бежит ночью по лесам, оставляя на ветвях разорванные в клочья великолепные царские одежды, гоняется за лесными зверьми, чтобы убивать их и питаться их сырой, еще трепещущей плотью. А потом в изнеможении она падала на ложе из пахучего мускуса, становясь добычей тяжелого сна.