Александр Меншиков. Его жизнь и государственная деятельность

На другой день Меншиков приезжает в Петергоф, но ему едва удается видеть императора; 5-го он совсем его не видит. Петр с утра уезжает на охоту; великая княжна, чтобы не встретиться с ненавистным князем, выпрыгивает в окно и отправляется за братом. Меншиков вне себя. Он набрасывается на Остермана, обвиняет его в двоедушии, обвиняет в том, что он старается отвратить императора от православия, и угрожает колесованием. Остерман отвечает, что он так ведет себя, что колесовать его не за что, но что он знает человека, который действительно заслужил этого. Война объявлена. Ментиков очнулся от своей беспечности, спешит в Петербург и начинает действовать. Надо отделаться от Долгоруких, удалить Остермана. Против первых он вызывает Голицыных, которым, конечно, должно быть нежелательно возвышение Долгоруких; Остермана он хочет заменить прежним учителем великого князя, Зейкиным, которому раньше, по желанию Остермана, приказано было оставить Россию. Вдогонку Зейкину, не успевшему еще уехать, послан указ вернуться. Но время уже упущено. Враги также отбросили прежние предосторожности и действуют решительно. На другой день по отъезду Меншикова в Петербург, государь именным указом объявил Верховному Тайному Совету, что он намерен вернуться в столицу и жить в Летнем дворце, который и приказано немедленно приготовить; Верховному Совету также велено перебраться туда. До сих пор Совет собирался в доме Меншикова, где жил сам император. Переезд последнего являлся, таким образом, явным знаком опалы. Меншиков, вероятно, узнал об этом и, в надежде видеть государя, спешит в Совет, но, прождав там напрасно полтора часа, возвращается домой.

До сих пор высшие должностные лица, не посвященные в интригу, продолжали еще толпиться в передних всемогущего правителя. Но теперь его опала уже известна всем. 7 сентября, читаем мы в поденных записках князя[10], Меншиков встал по обыкновению в 6-м часу утра, вышел в ореховую залу и просидел в ней без всякого дела до 9 часов один, неодетый. В 9 часов поехал в Верховный Тайный Совет, но заседания не было. В этот день он не отдыхал после обеда.

В этих немногих строках поденных записок, по обыкновению сухо, без всяких комментариев излагающих порядок дня “светлейшего” князя, заключается целая потрясающая драма. Что должен был передумать и перечувствовать этот гордый вельможа, этот баловень счастья, привыкший к общему поклонению, когда он сидел один в своей великолепной зале, обыкновенно переполненной раболепной толпой, ожидая какого-нибудь посетителя и в то же время сознавая, что никого не дождется, что песенка его спета и что ему нечего рассчитывать на преданность людей, которыми он сам пользовался всегда лишь как орудием для осуществления своих честолюбивых планов. В такие моменты обыкновенно переживают целую жизнь...

В тот же день император приехал в Петербург и ночевал в Летнем дворце, а на другой день, 8 сентября, к Меншикову явился генерал-лейтенант Салтыков и объявил ему арест, “чтобы со двора своего никуда не езжал”. При получении этого приказа Меншиков лишился чувств, и ему пустили кровь. Жена его, вместе с сыном и сестрою, Варварой Арсеньевой, поспешила во дворец, где на коленях молила императора о помиловании. Но Петр не обратил никакого внимания на просьбы княгини. Так же напрасны были ее мольбы, обращенные к Елизавете и Наталье. Даже к Остерману бросилась было несчастная женщина. Все было кончено...

На другой день, по докладной записке Остермана, Верховный Совет определил сослать Меншикова в его нижегородские деревни, где ему жить безвыездно, чинов и кавалерии его лишить, а имению быть при нем. По просьбе князя, переданной Салтыковым, указ о ссылке в тот же день изменен императором, и местом ссылки назначен город Раненбург.

11 сентября Меншиков, конвоируемый капитаном Пырским с отрядом в 120 человек, отправился на место назначения. Но выезд его из Петербурга ничем не напоминал о постигшей его опале. Это был великолепный поезд богатого вельможи, отправляющегося в свои имения. Впереди этого поезда, состоявшего из 127 человек прислуги и множества колясок, берлинов и фургонов с разным добром, ехали 4 кареты шестерней, в которых помещались сам князь с женой, свояченицей и детьми. За бывшей невестой императора следовал ее прежний штат: гофмейстер, паж, 4 конюха. Все служители были вооружены ружьями и пистолетами. Народ толпами собирался по пути и с удивлением глядел на великолепную процессию.

Это была последняя дань, которую гордый временщик принес своему тщеславию. Но вместе с тем это была большая неосторожность. Враги его легко могли представить государю, что он смеется над властью, его низвергшей, что ему недостаточно испытанного унижения.