Александр Невский

— Я! Я отныне посадник и требую, чтоб заутре вас не было на Городище. Слышите? Завтра же.

Ананий вышел, оставив их в изумлении. У Василия Александровича хлынули наконец слезы, он ударил кулаком о столец, крикнул жалобно:

— Все! Все отцу расскажу-у… Они еще попляшут у меня.

XXIII ГНЕВ ВЕЛИКОГО КНЯЗЯ

«… Ананий, злокозненно став посадником, выгнал меня с Городища со срамом и унижением. А позвали на стол Ярослава из Пскова. А я ныне в печали и обиде обретаюсь в Торжке и жду от тебя войска, дабы отмстить за свой срам Ананию. Прошу Христом-богом, отец, пришли мне войска с добрым воеводой, пойду Новгород на щит брать…»

Прочтя последнюю строку, Александр невольно улыбнулся, хотя ему не до смеха было. Но слышать от сына мужественную фразу: «на щит брать» — ему, как отцу, приятно.

Слезница сына разгневала великого князя и, хотя в грамоте Василий жаловался только на Анания, Александр сразу понял, что все случившееся — происки Ярослава.

«Ах, лис вонючий, добился-таки своего, на мой стол забрался. Ну что ж, как говаривал отец, пришел по шерсть — воротишься стриженым».

Надо было действовать быстро, пока татары не узнали о сваре между князьями-братьями. С них станется, пошлют того же Неврюя с его туменом порядок наводить на Руси, а он так «наведет», что некому станет и землю орать и города обустраивать.

За неделю Александр собрал рать в несколько тысяч, вооружил, посадил на коней. И направился в Торжок. При встрече обнял сына, похлопал ласково по спине, жаловаться не дал:

— Я все знаю, Василий. На Новгород вместе пойдем.

Однако, залучив к себе кормильца, выговорил ему строго:

— Ты что ж это позволяешь оскорблять княжича какому-то Ананию? Молчи. Не холопа растишь, князя русского, так и учи его душу ввысь держать.

— Так он, Ананий-то, как напустился… — оправдывался Ставр. — И рта раскрыть не дал.

— Оттого и напустился, что слабину твою учуял. Надо было сразу гнать его в шею из сеней, да еще б палкой, палкой, за спесь-то.

— Но он сказал, что он посадник.

— Эва птица важная. Ныне посадник — завтра в поруб посадим. В княжьих сенях князь хозяин. И все тут.

В отличие от своих прежних ратей, когда Александр являлся к полю боя нежданно-негаданно, здесь он, напротив, едва выйдя из Торжка, послал в Новгород поспешного течца с грозным предупреждением: «… Иду сам судити и правити по правде и совести. Супротивников моих повязать и до прихода моего в порубах держать. Ярославу, брату нашему, велю встретить меня на подъезде к Новегороду».

Александр решил разобраться с братом с глазу на глаз, без свидетелей, дабы никто не смел греть руки на их ссоре. В душе он жаждал примирения с Ярославом, потому как совсем недавно схоронил безвременно умершего брата Константина, сидевшего в Угличе. Положил рядом с отцом. И теперь единокровное родство для него еще дороже стало. Тем более что и Андрей не подавал голоса, затаившись где-то у ярла.

«Пожурю и прощу, чай, не чужие. Неужто и теперь не поймет?» — думал он о Ярославе.

Грамота Александра, как и рассчитывал он, нагнала страху на всех бояр и Ярослава же. Князь, недолго думая, бежал с Городища, наказав, однако, чади говорить всем, что, мол, отправился навстречу великому князю.

Смекнув, куда действительно «отправился» Ярослав, посадник Ананий плюнул с досады: «Экая нелепица!» И, немедленно велел сзывать вече — только на него теперь была надежа.

Если вече провопит против Александра, то он, Ананий, спасен. А в том, что оно провопит против, — он был твердо уверен: слишком груба и оскорбительна грамота великого князя. Самолюбивым новгородцам сие всегда не по шерсти было.

Захватив с собой на степень Ратибора Клуксовича, Ананий сунул грамоту ему, приказал:

— Читай, да погромче. — И добавил тихо для него одного: — Да позлее. Слышь?

Сам не решился читать народу, дабы не уличили в своекорыстии по тону голоса. А уж он бы прочел… так бы прочел, словно б соли черни на раны посыпал бы.

Но Ратибор, слава богу, понял, что новому посаднику требуется, прочел грамоту с таким презрением к слушателям, что по окончании чтения вече взвыло голодной стаей зимних волков:

— У-у-у!.. О-о-о!

— Не выдадим братьев наши-их! — завопило несколько глоток.

И толпа подхватила единым дыханием: «Не-е-е… их!»

Тут на степень выскочил Миша Стояныч, что-то закричал, махая руками, дергая головой. Но толпа разъярилась того более: и не слыша, поняли, о чем вопит этот «княжий прихвостень». Несколько мужей кинулись на Мишу, стащили со степени, бить начали.

Посадник Ананий и бровью не двинул: пусть хоть убьют этого заику. Главное, что вече за него, за Анания, теперь ему не страшен никакой великий князь.

Но Мишу не убили — не потому, что зла у толпы не хватило, а лишь увечья его ради. Таковы уж русичи: здорового, крепкого во зле трижды убьют, в порошок сотрут, а на увечного рука не подымается. Грех!

И все же досталось Стоянычу крепко. Очнулся он у стены звонницы вечевой, когда никого уже на площади не было. Старик сторож, сжалясь, плескал ему в лицо воду из корца берестяного.