Александр Невский и Даниил Галицкий. Рождение Третьего Рима

Необходимо сделать ряд уточнений по поводу двух фактов, приведенных в статье Р.А. Левшина. Дело в том, что само урочище Победище, равно и как сам топоним, конечно, древнее Невской битвы. По поводу маршрута дружин Александра Невского ученые не пришли к единому мнению. Некоторые считают, что из Новгорода князь сухой дорогой напрямую двинулся к Неве, минуя Ладогу, а сам город посетил уже на обратном пути. Но в остальном, нам кажется, исторические факты не противоречат преданию об основании обители при Александре Невском и о связи ее основания с павшими в Невской баталии воинами. И сам Никольский монастырь предстает перед нами как важный объект новой сакральной географии Руси, связанной с именем ее новгособирателя и устроителя — Александра Невского.

Несомненно, сохранение русского рода, сохранение династии и всей Русской земли было конечной целью его политики и жизненного подвига. Чтобы представить картину трагического краха и предсмертной агонии всего православного мира в середине страшного XIII столетия, каковой она представала в глазах современников того века, нам необходимо снова вспомнить приход папских послов в 1248 г. (1250?) к Александру, вспомнить их коварство при пересказе князю последних прижизненных деяний его отца, который якобы склонился перед авторитетом римского епископа. Для полноты картины необходимо также учесть совершенный разгром Руси, учиненный татарами, и, конечно, оккупацию Царьграда крестоносцами. Что еще можно добавить к этой удручающей картине краха всего, что было для русского человека того времени святым и вроде бы незыблемым. Добавить нечего. Картина и для современника предстает безысходно трагической, а для людей, живших в ту эпоху, это был конец света без кавычек. Кто мог в той политической ситуации увидеть «свет в конце туннеля»?

Разгром Царьграда крестоносцами, совершенный ими в 1204 г., был, конечно, еще жив в памяти современников Александра Невского. В христианском мире того времени политическая сила Рима могла казаться единственной гарантией спасения христианской цивилизации в целом.

Но память о том, что Рим сделал со святым градом Константина, его храмами, тоже была жива у православных народов. Наши предки видели, что Рим руками немцев делал тогда в Прибалтике с местными финскими и балтскими племенами и что только через прямое порабощение и рабское унижение достигалась их христианизация.

Перед Александром Невским во всей остроте и трагизме встал вопрос: с кем идти дальше растерзанной Руси? И этот политический, по сути, вопрос был одновременно и вопросом этико-религиозного выбора. Что выбрать: силу лжи или видимую немощность правды? Выбор между силой и правдой был сделан святым Александром в пользу правды. Этот же выбор стоял и перед Даниилом Галицким. Но для этого храброго воина истинный выбор был скрыт его страстной ненавистью к татарам, которая не позволила ему явственно разглядеть коварного врага, покусившегося не только на тело народа, но и на его святую душу. Даниил Галицкий, славный полководец, ошибся в своем выборе союзников и подписал смертный приговор религиозно-национальной идентичности и целостности огромной части некогда единого русского народа. В целом мудрый государственный деятель, он, храбро противостоя татарам, не смог заглянуть в далекое будущее, как смог святой Александр. Возможно, сказалась психологическая травма Даниила после жестокого и отчасти досадного поражения русского войска в битве с татарами на Калке в 1223 г., в которой Даниил участвовал и показал чудеса храбрости, но, получив ранение в грудь, сам чудом остался в живых.

Даниил идет на небывалое дело. Первым из русских князей он принимает корону от папы римского. Трудно и невозможно оправдать этот поступок князя. Упование на военную помощь католического Запада, которая оказалась политическим миражом, лукаво выдаваемым папскими посланниками за безусловную истину, не может служить оправданием. Эта зачарованность миражом помощи от католических соседей привела Даниила к трагическому шагу, имеющему страшные духовные последствия. Князь не устоял в Истинной вере, пусть даже если сам он рассматривал принятие короны от римского епископа только как ловкий дипломатический шаг, не обязывающий в духовном плане ни его самого, ни его подданных ни к чему принципиально непоправимому.