Александр Невский. Сборник

Оба почти обрадовались, когда зазвонили к вечерне. Во время неё, как и хотел князь, они поцеловали крест на верность и поклялись на Евангелии служить Михаилу верой-правдой.

Теперь из москвичей они стали тверитянами.

После вечерни их позвали к князю пить сбитень Михаил Александрович был один.

Он встретил своих новых подданных приветливо.

   — Садитесь — в ногах-то правды нет, — сказал князь. — За сбитень принимайтесь да московские новости выкладывайте.

   — Новостей не больно много, — промолвил Вельяминов, принимаясь за душистый медовый сбитень. — Одна только и есть, что теперь тебе самая пора Москву бить.

В глазах Михаила Александровича мелькнул огонёк Но он быстро принял спокойный вид и спросил равнодушно:

   — Почему пора?

   — Рано ли, поздно ли воевать тебе снова с Москвой придётся, — вставил своё слово Некомат. — Чем дольше тянуть время, тем Москва сильней станет. Димитрий-то Иванович давно на Тверь зубы точит.

   — Это правда, — промолвил Иван. — А почему теперь пора воевать, сейчас скажу. Слыхал ты, что в Нижнем Новгороде приключилось?

   — Нет. Пока не слышал.

   — А слыхал ты, как татарва на реках Кише да Пьяной расправу чинила?

   — Тоже нет.

   — Так вот что. Приехали в Нижний послы Мамаевы и с ними татар человек тыща... Ну, и эти послы не поладили с тамошним князем Димитрием Константиновичем. Тот спросил великого князя, можно ль с татарами расправиться. Московский князь прислал весть, что можно.

Тогда Димитрий Константинович напустил чёрный народ на татар. Всех их нижегородцы и перебили, а главного посла, Сарайку, засадили в темницу, а немного спустя и его прикончили. Как смекаешь, любо Мамаю о сём было сведать?

   — Чай, не любо. Ну, и задаст же он Димитрию Иванычу!

   — Малость уж задал: его рать огнём выжгла волость нижегородскую. Да этого мало: Мамай только ждёт не дождётся, как на Москву кинуться.

   — И доброе дело — кинулся бы.

   — Надо только уськнуть, — проговорил Некомат.

   — Да если б с другой стороны ещё Литву напустить, — вполголоса, словно в раздумье, промолвил князь.

   — Да ещё ты ударишь... Нешто Москва справится? Конец ей был бы! — воскликнул Вельяминов, и глаза его заблестели.

   — Очень ты, кажись, Димитрия Иваныча недолюбливаешь? — с полуулыбкой промолвил князь.

   — Лютый он ворог мой! Головы я своей готов не пожалеть, только б ему отплатить. Княже! Послушайся доброго совета: пойди на Москву. Поднимем татар да Литву — разгромим нашего ворога.

Михаил Александрович сидел задумавшись.

Глаза его блестели, грудь дышала усиленно.

Он встал и прошёлся по комнате.

   — А пойдёт ли Орда? — вдруг спросил он, остановясь перед Вельяминовым.

   — Пойдёт. Голова моя порукой. В Москве только и ждут, что вот-вот она поднимется.

Князь помолчал, потом промолвил:

   — Ладно, будь по-вашему: тряхнём Москвой.

   — Ой, любо! — радостно воскликнул Иван.

Лицо Некомата оставалось равнодушным.

   — Стой, уговор дороже денег: никому об этом ни полслова до поры до времени, — проговорил князь. — И вы меня маните к войне, вы же и помогайте. Валяйте-ка, поезжайте послами от меня в Орду.

   — А что ж, хорошо, — сказал Вельяминов.

Суровчанин слегка поморщился.

   — Да помните: уговорите хана — озолочу, а не сумеете — так лучше мне и на глаза не показывайтесь. Сам я, пока вы в Орде, поеду в Литву... Отовсюду на Москву тучи двинутся... Сломаем Димитрия. Ведь сломаем?

   — Вестимо ж, — промолвил Иван.

   — Ну, теперь идите к себе да отдыхайте. Когда в путь — скажу. И казны вы от меня получите, и людишек. Служите верой-правдой; сшибём Димитрия — вы первыми моими боярами будете.

Он отпустил их кивком головы.

Оставшись один, он долго ещё сидел в глубоком раздумье.

Вельяминов вернулся от князя очень довольным.

«Покается теперь Димитрий Иванович, что не сделал меня тысяцким», — думал он.

Некомат, наоборот, был очень не в духе.

   — Поезжай к татарам! — вырвалось у него. — Нечего сказать, любо! Не того я ожидал.

   — Э, брат. Зато исполним княжий приказ, так первыми людьми станем, — утешил его Иван.

Он строил воздушные замки.

VIII. В ЛИТОВСКОМ БОРУ

Суровый край!

Бесконечные сумрачные леса, кое-где перерезанные извилистыми, мутными ручьями да тропками, по которым удобнее пробираться зверью, чем человеку.

А зверья здесь не мало.

Начиная от юркой лисы и кончая страшным, гигантским медведем-стервятником.

А порою затрещит хворост, раздадутся кусты и выставится грозная рогатая голова бородатого тура или зубра.

Страшно встретиться и с вепрем, когда он пробирается сквозь чащу, срезая трёхгранными клыками, как прутья, молодые деревца и мигая тусклыми, маленькими глазками.

А дичины всякой иной сколько! Сила неисчерпаемая.

В летнюю пору стон по лесу стоит от крика, писка и рёва.

Теперь, осенью, не то.

Притих бор. Пообсыпались кусты, и не слыхать в них возни неугомонных пичужек. «Мишка» уж подыскивает берлогу, чтобы, как только дохнет стужей да снегом с полуночи, залечь на ложе из листьев и сладко дремать в своей тёплой шкуре.

Волки стали поближе к деревням пробираться. Целыми ночами уныло плачет голодная рысь...

Смерклось.

В поле, быть может, ещё светло, но под деревьями литовского бора теснится тьма.