Александр Одоевский

Особо если перечесть строки, адресованные им в тот же день императрице Марии Федоровне:

«Милая и добрая матушка!

Приговор состоялся и объявлен виновным. Не поддается перу, что во мне происходит; у меня какое-то лихорадочное состояние, которое я не могу определить. К этому, с одной стороны, примешано какое-то особое чувство ужаса, а с другой — благодарности господу богу, коему было благоугодно, чтобы этот отвратительный процесс был доведен до конца…»

Казнь и разжалование Николай I назначил на разное время: он не решался доводить осужденных до исступления. Он боялся их и в оковах.

Смертников уводили на рассвете…

«Я слышал шаги, слышал шепот, — вспоминал Евгений Оболенский, — но не понимал их значения. Прошло несколько времени, я слышу звук цепей. Дверь отварилась на противоположной стороне коридора: цепи тяжело зазвенели. Слышу протяжный голос друга неизменного Кондратия Федоровича Рылеева: «Простите, простите, братья!», и мерные шаги удалились к концу коридора; я бросился к окошку; начало светать… Вижу всех пятерых, окруженных гренадерами с примкнутыми штыками. Знак подан, и они удалились».

Осужденных к различным срокам вывели и, повернув спиной к крепости, поставили на колени. После чтения сентенции над их головами стали ломать шпаги. Мундиры и ордена были брошены в разведенные костры…

Одоевский стоял перед своим гвардейским полком.

Он смотрел в лица однополчанам.

Они опускали глаза…

Один поручик, георгиевский кавалер, отказался сопровождать на казнь смертников. «Я служил с честью, — сказал он, — и не хочу на склоне лет стать палачом людей, коих уважаю!»

Кавалергардский полковник граф Зубов тоже не пожелал присутствовать при наказании.

— Это мои товарищи; в я не пойду! — ответил он.

Император подобные ответы запоминал. А памятью его бог не обидел!..

13 июля. Казнили их на рассвете, на кронверке Петропавловской крепости.

Каждые полчаса в Царское Село мчались фельдъегери, извещая государя, что все идет «благополучно».

Генерал-губернатор Голенищев-Кутузов улыбался.

Через несколько часов он донесет императору:

«Экзекуция кончилась с должною тишиною и порядком, как со стороны бывших в строю войск, так и со стороны зрителей, которых было немного. По неопытности наших палачей и неумению устраивать виселицы при первом разе трое, а именно: Рылеев, Каховский и Муравьев сорвались, но вскоре опять были повешены и получили заслуженную смерть. О чем вашему императорскому величеству всеподданнейше доношу».

Да, троих вешали по второму разу!

— Боже мой! — морщась от боли, сказал поднявшийся Муравьев-Апостол. — И повесить-то порядочно в России не умеют!

Священник закрыл глаза.

По христианским законам вешать второй раз не полагалось. Но подскакавший к виселице генерал-губернатор закричал:

— Скорей вешайте их снова!..

В Рылееве вновь проснулся непокорный дух.

— Подлый опричник тирана! Дай же палачу свои аксельбанты, чтоб нам не умирать в третий раз!..

«Исторический день» настал…

Бунтовщики понесли заслуженную кару.

Помолившись в дворцовой церкви, Николай заперся в своем кабинете.

«Пишу на скорую руку — два слова, милая матушка, — сообщал он императрице, — желая вам сообщить, что все совершилось тихо и в порядке; гнусные и вели себя гнусно, без всякого достоинства… Сегодня вечером выезжает Чернышев и, как очевидец, может рассказать вам все подробности. Извините за краткость изложения, но, зная и разделяя ваше беспокойство, милая матушка, я хотел довести до вашего сведения то, что мне уже стало известным».

Император встревожен, как бы не вышло нового возмущения.

«Прошу вас соблюдать сегодня величайшую осторожность, — писал он начальнику генерального штаба Дибичу, — и в особенности передать Бенкендорфу, чтобы он удвоил свою деятельность и бдительность, то же следует предписать и войскам».

В тот же день Николай покинул Царское Село и уже из столицы послал императрице более подробное письмо.

Казненные увезены и закопаны на острове Голодай.

Впечатление в обществе от их смерти было огромным. Народ роптал, из уст в уста передавались крамольные стихи.

В Москве же состоялось молебствие.

Вся царская семья стояла посреди Кремля на коленях. Рядом — министры, сенаторы и гвардейские части… Гремели пушки.

Митрополит Филарет возносил благодарность богу.

Россия была потрясена…

«Никто не ожидал смертной казни, — вспоминал современник, один из любомудров и ближайший друг Владимира Одоевского А. Кошелев. — Во все царствование Александра I не было ни одной смертной казни, и ее считали вполне отмененною. С легкой руки Николая I смертные казни вошли у нас как бы в обычай… и уже не производили того потрясающего действия, какое произведено было известием о казни Рылеева, Муравьева-Апостола, Бестужева-Рюмина, Пестеля и Каховского. Описать или словами передать ужас и уныние, которые овладели всеми, — нет возможности: словно каждый лишился своего отца или брата».

Узнав о казни, Петр Андреевич Вяземский (император сказал о нем Блудову: «Отсутствие его имени в этом деле доказывает только, что он был умнее и осторожнее других») написал жене: