Александр Одоевский

«…мое существование здесь довольно однообразно. Занимаю я одну комнату, которую отделал сам, как я уже сообщал вам; род маленького фонаря: ибо на квадрате в две с половиной сажени — четыре окна, довольно больших. Это — мой эрмитаж. Я почти не выхожу из него; потому что вы, может быть, помните, что я всегда был врагом пешего передвижения. Иногда я совершаю маленькую прогулку на санях по улицам, или, вернее, по переулкам деревни. Через четверть часа я возвращаюсь, чтобы усесться на постели и читать какое-нибудь произведение, которое мне полюбилось, напр., летописцев моей родины, или принимаюсь размышлять о плане какой-нибудь поэмы или трагедии, которую, может быть, начну, но которую никогда не кончу, по милости разборчивой совести: еще никогда она не была довольна ни одним моим эпическим или трагическим планом и почти ни одной моей пиесой. А если я теперь когда-нибудь сочиняю их, стараюсь забыть: это для меня тем легче, что я почти никогда не кладу своих стихов на бумагу, как вы давным-давно знаете это. С очень давних пор история России служит источником моих обычных вдохновений — древняя история, столь простая и иногда столь прекрасная в устах наших монахов-летописцев.

Если я, может быть, не поэт в истинном значении этого слова, все же я очень люблю поэзию и литературу, больше, чем все остальное в сфере искусств и человеческих знаний…»

Он отложил в сторону перо и, подойдя к фортепиано, присланному недавно из Петербурга, нажал на клавишу. Высокий мелодичный звук заставил его вздрогнуть. «Эх, мазурку бы сейчас! — От этой мысли стало на душе его весело. — Прошелся бы, как в былые времена, у графа Анраксина!..»

В хлеву замычала корова. Осторожно звякнул железный запор калитки, в дверь постучали.

— Войдите! — сказал Одоевский. — Кто там?

Дверь нерешительно, со скрипом отворилась.

На пороге стоял пожилой крестьянин и мял в покрасневших руках большие меховые рукавицы.

— Здравия желаю вашему благородию! — глухим басом, по-военному подтянувшись, произнес он.

— Здравствуй! — удивленно ответил Одоевский, разглядывая незнакомое морщинистое лицо. «Не из посельщиков ли?..»

— Машка заболела, — обмякнув, уныло пробормотал крестьянин. — Встать не может, ноги подкашиваются. Ну я вот и…

— Какая Машка?

— Кобыла моя.

Одоевский, ничего не понимая, пожал плечами.

— У вас четыре лошади, не одолжите ли до вечера одну? Дрова завезти хочу, совсем изба промерзла, а на полатях четверо малых!

— Пожалуйста, возьмите хоть две, в конюшне стоят! — воскликнул Одоевский.

— Вот спасибо! — оживился крестьянин. — Это я мигом тогда, дотемна обернусь.

Дверь за крестьянином закрылась.

В комнате похолодало.

Одоевский поежился… «В Петербурге сейчас туман, — почему-то подумал он. — Снег, наверное, выпал. На Невском скрип полозьев, газовые фонари, смех женщин, крики извозчиков… У театрального подъезда множество карет. Тепло, музыка, блеск орденов и бриллиантов в партере… Что нынче там дают?.. — Потом спохватился: — Эк, разошелся ты, однако! Ну-ка, спустись с небес на землю. Что видишь ты кругом? Сибирские просторы? То-то же!..»

…В Елани, затерянном сибирском селе, окруженном густыми лесами и невысокими холмами, заселенном в основном «старожилами, за исключением четырех или пяти посельщиков», Одоевский провел три томительных года…

На новом месте отпустившая было грудная боль усилилась, при быстром шаге или некрутом подъеме начиналась одышка, и потому большую часть времени Александр проводил дома.

Иван Сергеевич, обеспокоенный здоровьем сына, слал вместе с бесчисленными советами и различные лекарства.

Ланские сообщали, что в Карлсбаде им не понравилось, что намереваются они направиться в Париж, где Дмитрию Сергеевичу должны сделать операцию камне-дробления. Милой Варваре Александровне оставалось уповать лишь на бога…

С приходом ранней осени начались затяжные дожди. Окрестные леса и холмы оголились и почернели. По ночам стал завывать в трубе ветер…

Александр часами не вставал с постели. Вспоминая Николаевское, он пытался представить свою сводную сестренку Мари, о чьей тяжелой болезни сообщал отец. Как выглядит эта семилетняя девчушка?..

Хоть раз взглянуть бы на милые сердцу края! Увидеть отца, Петербург, зайти к Ланским… Вот и Софи уже выходит замуж. Пишут, что супруг ее, Александр Корнилов, человек вполне достойный и уважаемый.

Изредка до Одоевского доходили вести от товарищей по ссылке. Кто-то неплохо устроился на поселении, иные бедствовали… Этой же осенью он обратился к генерал-губернатору Восточной Сибири Лавинскому с просьбой на разрешение получить от родственников своих «единовременно три тысячи рублей для раздачи товарищам, по бедности своей нуждавшимся в пособии».

Император не дал на это «высочайшего соизволения», указав, что и на личное содержание самого Одоевского должно тратить не более одной тысячи рублей. Лавинский же сквозь пальцы смотрел на то, что денежные суммы, поступавшие на имя поселенного в Елани «государственного преступника», нередко превышали определенную сверху.