Александр Островский

Но до этого еще не скоро, дай бог братьям порадоваться нечастым в деревне встречам, да продлится их братская любовь и дружба. «Мои волнения и огорчения не имеют личного характера, эти заботы касаются насущных интересов нашего отечества», — написал как-то брату Михаил Николаевич, и это не было сказано ради красного словца. Заботой о процветании отечества и была одушевлена вся энергическая деятельность его и в Государственном контроле, и на посту министра государственных имуществ, где он много сделал для упорядочения государственных средств, направляя их на развитие сельского хозяйства, горного дела. Он разработал и настойчиво проводил в жизнь первый в России закон о сохранении лесных богатств. Казенные земли и леса были большой приманкой для денежных тузов, жаждавших прибрать их к рукам. Михаил Николаевич всячески препятствовал этому, защищал интересы нуждающихся крестьян. Многосложные обязанности поглощали все петербургское время Михаила Николаевича (стоило только удивляться, как он успевал — и всегда аккуратно и охотно — выполнять поручения брата), и в редкие свои приезды в Щелыково он мог наконец передохнуть немного. Но и здесь, уходя после бесед с гостями к себе в деревянный флигель, он возвращался к своим неотложным делам, к петербургским служебным заботам. После ухода Михаила Николаевича гости обычно оживлялись, чувствовали себя уже непринужденно, и кто-то сказал однажды:

— А почему бы вам, Александр Николаевич, не ввести в пьесу такого примерного чиновника, как ваш брат?

— Ну тогда, говори — пропал, от либералов жизни не будет, — послышался другой голос. — Вот казнокрада какого-нибудь вывести — другое дело, все хлопать в восторге будут…

Разъезжались гости, и хозяин принимался за дело (а впрочем, прекращалось ли оно когда у него?). Всегда ехал в деревню с мыслью отдохнуть, а работы по горло. «Делаю дела больше, чем в Москве; перевожу итальянскую комедию и пишу либретто Чайковскому и Серову — три работы зараз. Когда это кончу, цримусь за пьесу», — писал он жене 10 июня 1867 года. Приходилось каждый месяц выезжать в Кинешму, где он исполнял общественную обязанность мирового судьи.

Но, какими бы делами ни был занят Александр Николаевич, в нем подспудно, постоянно, может быть, даже бессознательно для него происходило накопление чувств, впечатлений все о том же, о том же. О его Щелыкове. Не только как о благословенном месте, где он отдыхал, наслаждался природой и работал, но и как о поэтическом образе, который запал когда-то, еще в молодости, в его душу, произрастал в ней, пленил его воображение, дожидался (это он знал, чувствовал) часа своего воплощения.

Это было еще летом 1848 года, когда он впервые приехал в Щелыково, приобретенное год назад отцом. Сначала оно ему «не показалось», но на другой день он рассмотрел его и был поражен его красотой: дом стоит на горе, изрытой восхитительными оврагами, а вдали пригорочки с соснами, живописные берега реки, синеющие лесные просторы. Ему захотелось вдруг пойти и самому, без провожатого и свидетеля, разыскать ту Ярилину долину со святым ключиком, о которой он вчера слышал от мужика. Для этого надо было по уже знакомой ему дороге дойти до Куекши, перейти мостик, свернуть влево и следить за виляющей вдоль реки тропинкой, перевитой выступающими на поверхность корневищами деревьев. Неожиданно тропинка вывела на большую поляну, и он догадался, что это и есть Ярилина долина. В безлюдно-сти, лесной настороженности он невольно замер, вслушиваясь в царящую глубокую тишину, вглядываясь в сплошной лес. Почудилось почему-то, что в глубине леса затаилось озеро, поросшее осокой и водяными растениями с роскошными цветами, а может быть, и с лешим в дупле, хотя он знал, что напрасно в этих местах искать озера, его нет. Что-то сказочное, фантастическое скрывалось, пряталось в окрестных местах, населяя воображение сладостной жутью.

Давно уже чудилось в стороне, за елями, какое-то смутное журчание, и теперь он подумал, что где-то рядом Святой ключик. Он обошел поляну из края в край, думая увидеть часовенку со срубом, но она как будто пряталась от него; тогда он побрел на журчащий зов ключика — спотыкаясь и захлебываясь, тот бежал своей дорогой, и вот вправо, за елями, сверкнула часовенка, где ключик и останавливался, наполняя шестигранный сруб прозрачной студеной водой. Долго еще жило в нем знакомое журчанье, когда он уже был далеко от Ярилиной долины, звучало, маня и волнуя.

А потом он был в Ярилиной долине в троицын день, когда здесь, на ключе, шли народные гулянья с пением песен, с хороводами девушек и парней, а приехавшие бойко торговали разными товарами. И впоследствии он любил бывать в Ярилиной долине, беседовал с крестьянами, оделял деревенских детишек гостинцами.

И все здесь, в Щелыкове, «очаровательно», как он записал тогда в дневнике, каждая мужицкая физиономия значительна, он пошлых не видел еще, и все здесь ждет кисти, деятельности творящего духа, все вопиет о воспроизведении.