Александр Островский

Молодой великий князь имел на уме реформировать набор матросов в русский флот так, чтобы они вербовались не откуда придется, а из местностей, исконным образом связанных с водой и судоходством, а для этого надо было лучше изучить быт и нравы населения. К тому же ему хотелось поднять престиж журнала "Морской сборник", в котором командированные литераторы могли бы печатать свои отчеты о поездке. Словом, как ни взгляни, в этой затее - привлечь молодых писателей к государственным деяниям - великому князю мерещилось что-то соблазнительно либеральное, вполне "в духе времени".

Особым рескриптом в августе 1855 года Константин Николаевич поручал директору департамента князю Д. А. Оболенскому "приискать несколько молодых и талантливых писателей, которые уже доказали свои дарования и которых можно было бы с пособием от Морского ведомства отправить на целый год в разные края России..." 1.

И в начале 1856 года Писемский уже ехал в Астрахань для изучения низовьев Волги, Сергей Максимов - на Белое море, Афанасьев-Чужбинский - на Днестр и Днепр... Среди восьми литераторов, "приисканных" для этих поездок, имя Островского не значилось; то ли просто забыли, то ли не сочли заслуживающим доверия - с него еще не был снят полицейский надзор. Но едва он узнал о предполагаемой экспедиции, как сам загорелся ехать. Он просил послать его на Дон, за него хлопотали у важных особ Тургенев и Писемский, и в конце концов, хоть и с опозданием, вышло ему разрешение ехать, но не на Дон, а на верхнюю Волгу, которую предполагал прежде обследовать приятель-костромич Потехин {В архиве Островского сохранилась копия письма начальника канцелярии морского министерства Д. Толстого И. С. Тургеневу. "Если не доехал еще Потехин, - говорилось в письме, - и Островский согласился бы разделить с ним труд описания Приволжских губерний, то, быть может, Великий Князь разрешит послать его на Волгу, так как одному Потехину нелегко будет справиться с таким [нрзб] краем; но на Дон просить - значит, идти на верный отказ. Об Островском писал мне из Москвы Писемский, но было уже поздно после данных обещаний другим" (ГЦТМ, ф. 200, N 2635).}. Теперь маршрут поделили: Потехину - от Нижнего до Саратова, Островскому - от истоков до Нижнего.

Почему так рвался Островский в эту поездку? Вряд ли его влекло само дело этнографического описания Приволжья по программе "Морского сборника". И не слишком прельщали те скромные сто рублей, которые выдавались командированным помесячно и к которым еще приходилось приплачивать. Не так уж соблазняла, наверное, и сама по себе честь этого поручения, хоть и было оно каким-то знаком официального признания. Так что же?

Он вернулся из Петербурга с еще возросшим внутренним беспокойством, и тени которого не хотел показать на людях. От него ждали новых значительных вещей, его ценили и ободряли, дарили своей симпатией Толстой и Тургенев, Некрасов и Гончаров - надо было не осрамиться перед ними. В Петербурге он еще яснее понял, что новое время заставляет и думать и говорить по-новому. Сочинения писателя сливались с его судьбой: пример Толстого, присылавшего свои очерки из горящего Севастополя, был заразителен. Все стремились к достоверности и "дельности", к тому, чтобы знать правду из первых рук, вообще глубже и шире знать свою Россию, ее беды и надежды. Его Замоскворечье, поразившее всех как открытие в "Банкроте", было далеко но исчерпано, но уже не имело вкуса новизны. Тоненький артиллерийский офицер, с которым он так быстро перешел на "ты", стоял перед глазами, и хотелось самому окунуться в быстрые воды жизни, поискать иных дорог.

Островский ехал на Волгу не за материалом для творчества - за обновлением себя. Ему надоело сидеть в милых комнатках с низкими потолками на Николо-Воробьинском и знать один путь: из дома в театр и обратно. Чувство внутренней остановки, паузы, какого-то застоя души, хотя внешне, казалось, все складывалось благополучно, выталкивало его в эту поездку.

"...Желал я душу освежить,

Бывалой жизнию пожить", -

мог бы он повторить пушкинские строки.

Островский выехал из Москвы в погожем апреле, когда Волга была в полном разливе. До Твери он ехал "машиной", то есть на поезде, и из окна вагона, подъезжая к станции, наблюдал дивную картину: полотна железной дороги совсем не было видно, кругом бежали мутные волны, поезд мчался будто по морю.

Поселился он на Миллионной, обстроенной красивыми зданиями, чистой улице, которая навела его на мысль, что Тверь "играла роль коридора между Петербургом и Москвой, который беспрестанно мели и чистили и, по памяти и привычке, метут и чистят до сих пор" 2.

Два дня он осматривал Тверь, ездил за речку Тьмаку, гулял по набережной, расспрашивал местных жителей и снова, как в юности, открыл давно заброшенную тетрадку дневника, куда стал исправно заносить впечатления дня: пригодятся для статей "Морского сборника", да и так записать не грех, чтобы рука не разленилась.