Александр Островский

Рассудительный и аккуратный, Эдельсон был родом из обрусевших немцев. С густой копной вьющихся темно-рыжих волос, с красивыми задумчивыми глазами, он даже внешне был полной противоположностью Филиппову. Его благоразумие, положительность и спокойный аналитический ум как бы уравновешивали субъективную, самолюбивую натуру Тертия. Филиппов пел - Эдельсон слушал, Филиппов проповедовал - Эдельсон рассуждал, Филиппов кидался в крайности - Эдельсон спокойно держался своего.

"...Я знаю наперед.

Что мне по Бенеке опровергать начнет

Евгений Эдельсон печальное ученье..." -

писал позднее в "Послании к друзьям моим" Аполлон Григорьев 7.

Трое приятелей - Островский, Эдельсон и Филиппов - вскоре стали неразлучны. С участием еще одного молодого их друга, рано умершего и оттого почти не оставившего по себе памяти студента Н. А. Немчинова, образовался кружок с литературно-философским наклоном 8.

В университетских кружках дело часто ограничивалось бесшабашным весельем и студенческим молодечеством: доблестью считалось вылить в полоскательную чашку бутылку рома и осушить ее за один присест или до утра реветь хором шуточную песню "Калязинский монастырь на горе стоит", состоящую из одной фразы.

В кружке Немчинова тоже чарку мимо рта не проносят и песни умеют петь, но здесь к тому же много говорят о литературе, здесь господствуют вольнолюбивые настроения, интерес к французскому социализму и склонность к безбожию, ненависть к казенщине и насмешка над авторитетом начальства. Тут не понаслышке знают о Фурье, читают Жорж Санд и Фенимора Купера. Каждое новое произведение Диккенса становится праздником в кружке. Горькая правда, сочувствие к беднякам и униженным, юмор и гуманность делают английского писателя в глазах этой молодежи чем-то родственным Гоголю, и в этих двух именах видит она опору новому, "реальному" направлению в литературе.

Островский делит свои досуги между печкинской кофейней и "Британией", между кружком актеров и студентов: участвует в либеральных разговорах, спорах "натуралистов" с "метафизиками", зачитывается "Письмами об изучении природы" Герцена и последними статьями Белинского 9, выслушивает за рюмкой водки "четырех разбойников" и расстегаями на прогорклом масле, которые подают в студенческом трактире, крамольные речи. От речей тех весело кружится голова в предчувствии каких-то неслыханно важных перемен в России. До полного освобождения, свержения всей старческой трухи, косности, предрассудков - кажется, рукой подать.

Пылают весенним огнем молодые головы, слово "эмансипация" не сходит с уст. Рассудительный Эдельсон делает в ту пору признание: "А время эмансипации, ты знаешь, и в истории народов, и в жизни развивающегося человека, и в природе имеет для меня особую прелесть" 10. Возвышенно и резко высказывается Тертий Филиппов, ci-devant (то есть недавний. - В. Л.) социалист и беспощадный атеист, как определит его лет пять спустя Аполлон Григорьев. А Островский, восхищенный романом "Домби и сын", собирается писать о Диккенсе статью, где хочет показать, что у дельца Домби "все естественные отношения к людям искажены" и человечность отдана в жертву чести фирмы 11.

Важно отметить, что в том же наброске статьи о Диккенсе, написанном, вероятно, в 1847 или 1848 году, Островский не в ущерб "западническим" своим настроениям, возражая против национальной вражды и исключительности, попытается в то же время развить мысль о призвании "народного писателя", которому важно не только любить родину, но и "знать хорошо свой народ, сойтись с ним покороче, сродниться". "Изучение изящных памятников древности, изучение новейших теорий искусства пусть будет приготовлением художнику к священному делу изучения своей родины, пусть с этим запасом входит он в народную жизнь, в ее интересы и ожидания", - напишет здесь Островский.

Тертий Филиппов, кажется, еще раньше Островского и пока без оттенка "партийного" славянофильства стал увлекаться русской стариной, бытом, обрядами народной жизни, и прежде всего русской песней. Когда молодой белокурый студент, опершись на бильярдный кий и высоко подобрав грудь, запевал чистым тенором в трактире "Британия" "Кто бы, кто бы моему горюшку помог..." - все мгновенно смолкало и собиралось у дверей бильярдной, и среди благодарных и восхищенных слушателей молодого певца был, конечно, и его новый приятель - служащий Коммерческого суда 12.

Островского вдруг захватило обаяние народной песни. То, что казалось знакомым с детства и входило частью в будничный замоскворецкий быт, скучный и незамечаемый, - песни "молодцов"-приказчиков, сказки няни и бабушки - вдруг стало наново приоткрываться ему со своей поэтической стороны.

В те часы, когда, как полагал отец, молодой судейский чиновник совершенствуется в искусстве отменно перебелять бумаги и превосходит науку составления канцелярского прошения, Островский со товарищи не вполне обыкновенным образом заполнял фирменный бланк суда:

"1846 июня 3 дня в журнале заседания VII Отделения Московского Коммерческого Суда, по выслушании Русских песен, записано: