Александр Островский

Кто-то из постоянных слушателей Соболева и ценителей его редкостного таланта в юмористическом описании дружеской сходки у Константина Булгакова, на которой "Алмазов Борька и Садовский Пров водки самой горькой выпили полштоф", воспевал самодельными стихами песенный его дар:

"Михаил Ефремыч,

Русский соловей,

Врачевал их немочь

Песнею своей,

И под звуки арий,

Отягчен вином,

Между тем Мардарий

Спал глубоким сном".

Здесь заодно попал в строку и лакей хозяина дома - Мардарий, живописное имя которого припомнилось Островскому в "Последней жертве". Но из присутствовавших разве что сонливый Мардарий и остался равнодушным к пению Соболева.

Был один такой вечер, когда на встречу друзей Островского попал молодой, но уже повидавший свет литератор; во многом он успел разочароваться, но не утерял романтической восторженности и носился по жизни, как барка без причала. Когда случайные гости разошлись и остались одни "свои", началось пение. Его, на счастье, тоже просили остаться. Он услышал "сильный и сладкий" тенор Соболева, певшего в тот день дуэтом с контральто-самородком, и у него захватило дух. "...Вероятно, никакие ученые диссертации не разъяснили бы мне характера великорусской песни, - писал он чуть позже, - как одна ночь этого пения, широкого, могучего, переливающегося тихим огнем по жилам. Песни лились, лились, одна другой шире, одна другой переливистее. Душа расширялась вместе с песнью, которая так и дышала свежим воздухом великорусского края... И многими такими освежающими душу ночами обязан я, как обязаны многие, нашему самородку" 8.

Литературная легенда - непроверенная, но правдоподобная - гласит, что случайный гость под впечатлением песни, особенно задушевно исполненной Тертием Филипповым, пал на колени и просил кружок считать его своим 9. Где только ни искал он себе веры по душе, и только здесь нашел то, к чему стремился.

Это был Аполлон Григорьев, имя которого так много значит в судьбе молодого Островского. Он яркою кометой ворвался в жизнь кружка, быстро слился с нею и стал ощутимо на нее влиять.

НЕИСТОВЫЙ АПОЛЛОН

Ко времени сближения с Островским за плечами Аполлона Григорьева была уже довольно долгая и путаная литературная и душевная жизнь.

Взращенный Замоскворечьем, он, подобно Островскому, учился в университете, но, в отличие от нашего драматурга, блестяще его закончил. Впрочем, ученая карьера его не прельстила.

В 1844 году он бежал в Петербург от разочарования в канцелярской службе и неразделенной любви, сблизился там с кружком Петрашевского, проповедовал сен-симонизм, писал бунтарские и атеистические стихи, выпустил поэтический сборник, замеченный Белинским. О его неопубликованных стихах благонамеренный Плетнев говорил, что их "страшно читать по атеизму". Молодой поэт выглядел ярым бунтовщиком, он не щадил ни одной из привычных святынь.

"Нет, не рожден я биться лбом,

Ни терпеливо ждать в передней,

Ни есть за княжеским столом,

Ни с умиленьем слушать бредни,

Нет, не рожден я быть рабом.

Мне даже в церкви на обедне

Бывает скверно, каюсь в том,

Прослушать августейший дом" 1.

Его молодой темперамент был так искренен, а романтизм так ярок, что, казалось, Лермонтов умер не без наследников. Но неожиданно молодой поэт самозабвенно увлекся театром, стал писать рецензии, сотрудничать в журнале "Репертуар и Пантеон"... Стихи он продолжал сочинять для себя и для друзей, но о призвании поэта уже как будто не помышлял.

Его общественные симпатии и увлечения шли той же пестрой чересполосицей. Одно время он чуть не сделался масоном. Ходил на "пятницы" Петрашевского. Потом, наперекор общему возмущению, увлекся книгой Гоголя "Выбранные места из переписки с друзьями" и стал бурно восхвалять ее. Статьи Григорьева в "Финском вестнике" 1846 года - о речах митрополита Филарета и книгах Фомы Кемпийского - уже несли на себе черты благонамеренного православия, и это не помешало ему в 1847 году составить для Погодина крайне либеральную программу издания "Москвитянина", которой тот, конечно, не воспользовался, и рекомендовать для ведения политического отдела журнала будущего государственного преступника Буташевича-Петрашевского 2.

Как понять смутную духовную родословную Ап. Григорьева?

Бунтарь по натуре, он пришел к идее социального равенства, критическому взгляду на правящую власть и церковь не в силу трезвого анализа, а непосредственным взрывом чувств. Ему противна юриспруденция, которой его учили, как "клевета на человека и человечность", противны глупость и угодничество казенных профессоров, противна "машинная деятельность" чиновничьей службы - чего же больше? Запретный французский социализм, теории Фурье и романы Жорж Санд с их духом освобождения от вековой несправедливости и предрассудков давали выход молодому чувству протеста. Юношу Григорьева с его порывами к идеальному, подобно многим его сверстникам, захватила утопическая вера в "хрустальные дворцы" будущего, требование свободы личности как условия освобождения всего народа.