Александр Первый

Когда он вошел, на него пахнуло удушливым запахом лекарств, ароматических трав, уксуса, спирта и еще чем-то тяжелым — только потом понял он, что это трупный запах. Посередине комнаты стоял большой кухонный стол; вокруг него толпились люди в запачканных фартуках; что-то длинное, белое лежало на столе. Он знал, что, но не хотел вглядываться; зажмурив глаза, стараясь не дышать носом, подошел к гофмедикам, Рейнгольду и Добберту. Они сидели у пылавшего камина и варили что-то на огне в двух котелках, иногда снимая пену и помешивая варево оловянными ложками. Курили сигары. Рейнгольд — худой, длинный, Добберт — низенький, толстенький; освещенные красным пламенем, похожи были на двух колдунов, которые варят волшебное снадобье.

— Честь имею явиться от его превосходительства, генерала Дибича, дабы узнать, в каком положении находится тело покойного государя императора, — отрапортовал Шениг.

Рейнгольд ничего не ответил и продолжал мешать в котелке, а Добберт вынул изо рта сигару, держа ее между двумя пальцами, большим и безымянным, — руки у него были запачканы, — и посмотрел из-под очков брюзгливо.

— В каком положении тело? А вот взглянуть не угодно ли, — кивнул на стол, где лежало то белое, длинное.

Шениг делал вид, что смотрит, но опять невольно зажмурил глаза и потупился.

— Говорите по-немецки?

— Говорю.

— Ну, так вот, господин офицер, генерал Дибич требует, чтобы мы кончили все в одну ночь — раз, два, три — по-военному. Но это невозможно, это против всех правил науки. Бальзамирование — дело трудное: для того, чтобы произвести его, как следует, должно погрузить все тело в спирт на несколько суток, а мы для сего и спирта не имеем в потребном количестве: скверной русской водки сколько угодно, а хорошего спирта нет, не говоря уже о прочих специях. Тут ничего достать нельзя, даже чистых простынь и полотенец. Во дворце — ни души: все разбежались. Давно ли трепетали одного взгляда его, а только что закрыл глаза, — покинули его…

— Русские свиньи! — процедил сквозь зубы Рейнгольд и засосал, зажевал свой вонючий окурок.

— Я доложу обо всем его превосходительству немедленно, — проговорил Шениг и хотел раскланяться: его все больше мутило от запаха.

— Нет, погодите, извольте сами взглянуть.

Добберт взял Шенига под руку, подвел к столу, и он должен был увидеть то, чего не хотел видеть: бесстыдно оголенное тело покойника. Хотя выражение лица очень изменилось, когда, при наложении отпиленной верхней части черепа на нижнюю, натягивали кожу с волосами, он тотчас же узнал его, — узнал, но не поверил, что это он.

С таким ученым видом, как будто читал лекцию, Добберт объяснял, как производится бальзамирование. По вскрытии вынули мозг, сердце и прочие внутренности и уложили в серебряный круглый ящик, похожий на обыкновенную жестянку из-под сахара, с крышкой и замком, почему-то называвшийся кивотом. Добберт тут же запер ящик и отдал ключ Шенигу для передачи генералу Дибичу.

— Ключик от сердца его величества, — пошутил он и спохватился, насупился, продолжал лекцию.

По удалении внутренностей, вырезали мясистые части и начали набивать образовавшиеся полости бальзамическими травами, тщательно разваренными (их-то и варил в котелке Рейнгольд с Доббертом), и забинтовывать широкими полотняными тесьмами, наподобие свивальников.

Фельдшера, возившиеся над телом, остановились на минуту, когда подошли к столу Добберт с Шенигом.

— Ну, живо, живо, господа! — прикрикнул на них Добберт. — Эй, Васильев, крепче стягивай, аккуратнее: две тысячи верст не шутка для покойника!

Фельдшера опять принялись за работу, начали бинтовать, как будто пеленать покойника.

— А посмотрите-ка, какое тело прекрасное, — сказал Добберт.

— Да, здоров был покойник, — заметил Рейнгольд, тоже подойдя к столу: — сложение атлетическое; если бы не эта глупая горячка, еще сорок лет прожил бы.

— Никогда я не видывал человека, лучше сотворенного, — продолжал Добберт: — руки, ноги, все части могли бы служить образцом для ваятеля. А кожа-то, кожа, — как у молодой девушки.

Шениг тоже смотрел, и страх его исчезал: нет, не страшно это голое, чистое мертвое тело, — живые люди в их грязных одеждах, с их беспокойными лицами — страшнее.

Когда перевертывали тело, рука покойника, упав со стола, бессильно свесилась. Шениг взглянул на нее, и вспомнилось ему, как однажды, на военном смотру, государь скакал перед фронтом, и когда тридцатитысячная громада войск кричала «ура!» — он, здороваясь, поднял руку к шляпе со своей прелестной улыбкой. О, как Шениг любил его тогда и как хотелось ему, чтобы эта рука одним мановением послала их всех на смерть! И вот теперь сама она — мертвая.

Слезы подступили к горлу его; он поскорей распрощался и вышел из комнаты.

В темных сенях зашел за угол, закрыл лицо руками и заплакал. Плакал не от горя, не от жалости, а от умиления, от восторга, от влюбленной нежности.