Александр Первый

— Ни за что не подавайте, князь! Как можно, помилуйте! У нас такое правило: службу не покидать ни в коем случае, дабы все места значительные, по гражданской и военной части, были в наших руках. И что ко двору вхожи, — пренебрегать отнюдь не следует. Если там услышите что, уведомить нас можете. Вон Федя Глиночка[24] — мы Глинку так зовем — правителем канцелярии у генерал-губернатора, — так он сообщает нам все донесения тайной полиции, этим только и спасаемся…

— Да я еще не знаю, принят ли в Общество, — удивился Голицын тому простодушию, с которым Рылеев делал его своим шпионом. — Не нужно разве обещания, клятвы какой, что ли?

— Ничего не нужно. Прежде клялись над Евангелием и шпагою; пустая комедия, вроде масонских глупостей. А нынче просто. Вот хоть сейчас: даете слово, что будете верным членом Общества?

Голицын удивился еще больше, но неловко было отказывать, и он сказал:

— Даю.

— Ну, вот и дело с концом! — крепко пожал ему руку Рылеев.

— А насчет княжества, не думайте, что я из тщеславия… Хоть я и дворянский сын, а в душе плебей. Недаром крещен отставным солдатом-бродягой и нищим. Кондратом, мужичьим именем, назван по крестному. Оттого, должно быть, и люблю простой народ…

Прислушались к общей беседе.

— В наш век поэт не может не быть романтиком; романтизм есть революция в словесности, — говорил драгунский штабс-капитан, Александр Бестужев, молодой человек с тою обыкновенною приятностью в лице, о которой отзываются товарищи: «Добрый малый», и барышни на Невском: «Ах, душка гвардеец!» Тоже на мальчика похож: самодовольно пощупывал темный пушок над губою, как будто желая убедиться, растут ли усики. Говорил темно и восторженно.

— Неизмеримый Байрон — вот истинный романтик! Его поэзия подобна эоловой арфе, на которой играет буря…

— Романтизм есть стремление бесконечного духа человеческого выразиться в конечных формах! — воскликнул молодой человек в штатском платье, коллежский асессор Вильгельм Карлович Кюхельбекер, или попросту Кюхля, русский немец, белобрысый, пучеглазый, долговязый, как тот большой вялый комар, которого зовут караморой; лицо странно перекошенное, слегка полоумное, но, если вглядеться, пленительно-доброе.

— Прекрасное есть заря истинного, а истинное — луч Божества на земле, и сам я вечен! — вдохновенно махнул он рукою и опрокинул стакан: был близорук и рассеян, на все натыкался и все ронял.

Заспорили о Пушкине. Как будто желая перекричать споривших, канарейки заливались оглушительно; должны были накрыть клетку платком, чтоб замолчали.

— Пушкин пал, потому что не постиг применения своего таланта и употребил его не там, где следует, — объявил Бестужев, самодовольно пощупывая усики.

— Предпочитаешь Булгарина? — усмехнулся князь Одоевский, конногвардейский корнет, хорошенький мальчик, похожий на девочку, веселый, смешливый, любивший дразнить Бестужева, как и всех говорунов напыщенных.

— А ты что думаешь? — возразил Бестужев: — Фаддей лицом в грязь не ударит. Погоди-ка, «Иван Выжигин» будет литературы всесветной памятник… А Пушкин ваш — милая сирена, прелестный чародей, не более. Аристократом, говорят, сделался, шестисотлетним дворянством чванится, — маленькое подражание Байрону? Это меня рассмешило. Ума настоящего нет — вот в чем беда. «Поэзия, прости Господи, должна быть глуповата», — о себе, видно, сказал… Зашел к нему как-то приятель: «Дома Пушкин?» — «Почивают» — «Верно, всю ночь работал?» — «Как же, работал! В картишки играл»…

— Талант ничто, главное — величие нравственное, — уныло согласился Кюхля, любивший Пушкина, своего лицейского товарища, с нежностью.

— «Будь поэт и гражданин!» — добил Бестужев Пушкина рылеевским стихом. — Предмет поэзии — полезным быть для света и воспалять в младых сердцах к общественному благу ревность…

Одоевский поморщился, как от дурного запаха, и уставился на своего противника со школьническим вызовом.

— А знаешь, Бестужев, что сказал Пушкин своему брату Лёвушке?

— Блёвушке-пьянице?

— Ему самому. «Только для хамов — все политическое. Tout ce qui est politique n’est fait que pour la canaill…»

— Так значит, и мы хамы, потому что занимаемся политикой?

— Хамы все, кто унижает высокое! — сверкнул на него глазами Одоевский, и в эту минуту был так хорош, что Голицыну хотелось его расцеловать.

— Что выше блага общего? — самоуверенно пожал плечами Бестужев. — И чего ты на стену лезешь? Святой ваш Пушкин, пророк, что ли?

— Не знаю, пророк ли, — вступился новый собеседник, все время молча слушавший, — а только знаю, что все нынешние господа-сочинители мизинца его не стоят…