Александр Первый

Время летело так быстро, что Рылеев удивился, заметив, что уже темнеет: казалось, прошло не два, а полчаса. И еще казалось, что, слушая Пестеля, впадает он в какой-то магнетический сон, жуткое и сладкое оцепенение, — как змея под музыкой. А может быть, и лихорадка начиналась к вечеру; иногда пробегал по телу легкий озноб, как бывает в самом начале жара, похожий на чувство уютной сонности.

— Послушайте, Пестель, — попытался он стряхнуть чару, — у вас все ясно и просто, как дважды два четыре, но политика — не математика, люди — не цифры и чувства — не выкладки…

— О, разумеется! — согласился Пестель: — политика — не умозрение отвлеченное, а плоть и кровь, сама жизнь народов, сама история. Обратимся же к истории…

«И, начав от Немврода,[30] — рассказывал впоследствии Рылеев, — медленно переходил он через все изменения законодательств; коснулся Греции, Рима, показывая, сколь мало понята была древними вольность, лишенная представительства народного; пронесся быстро мимо Средних веков, поглотивших гражданскую вольность и просвещение; приостановился на революции французской, не упуская из виду, что и оной цель не достигнута; наконец, пал на Россию и ввел меня в свою республику».

— Должно сознаться, что все предшественники наши в преобразовании государств были ученики, да и сама наука в младенчестве! — воскликнул Рылеев с восхищением.

Но Пестель, пропустив мимо ушей похвалу, продолжал экзамен.

— Итак, мы с вами согласны?

— Да, во всем!

— Какое же ваше мнение насчет меры к приступлению к действию? — проговорил Пестель медленно, упирая на каждое слово.

Рылеев давно уже предчувствовал этот вопрос; видел его сквозь магический сон, как змея видит чарующий взор своего заклинателя. Понял, что Пестель — не то, что все они, — романтики, словесники, мечтатели: для него понять — значит решить, сказать — значит сделать. И впервые показалось Рылееву все легкое в мечтах — на деле грозным, тяжким, ответственным.

— Не знаю, — невольно потупился он, но и не видя чувствовал на себе тяжелый взгляд: — мы еще не готовы, не решили многого…

— Не решили? Не знаете? У вас тут Никита Муравьев все пишет конституции. А нам не перьями действовать… Да, от размышления до совершения весьма далече… Так как же, Кондратий Федорович?

— Что вы меня все спрашиваете, Павел Иванович? — поднял Рылеев глаза и вдруг почувствовал, что вот-вот разозлится окончательно, наговорит ему дерзостей. — А вы-то сами как?

— Как мы? — ответил Пестель тотчас же с готовностью, тихо и как будто задумчиво. — Мы полагаем, — всех…

— Что всех?

— Истребить всех, начать революцию покушением на жизнь всех членов царской фамилии. Les demimesures ne valent rien; nous voulons avoir maison nette… Вы по-французски говорите?

— Нет, не понимаю.

— Полумеры ничего не стоят; мы хотим — дотла, дочиста, — на всякий случай перевел он и прислушался к шагам в соседней комнате.

— Кто это?

— Жена моя.

— При ней можно?

— Можно, — невольно усмехнулся Рылеев. — Впрочем, если вы беспокоитесь…

— Нет, помилуйте. Я, кажется… Извините, Бога ради, я иногда бываю очень рассеян: о другом думаю, — улыбнулся Пестель неожиданной, простодушной улыбкой, от которой лицо его вдруг изменилось, помолодело и похорошело.

«Чудак!» — подумал Рылеев, и ему показалось, что как ни пристально глядит на него Пестель, а не видит лица его, смотрит поверх или сквозь него, как сквозь стекло.

Шаги затихли.

— О чем, бишь, мы? — продолжал Пестель. — Да, — всех или не всех?.. Так вы не решили, не знаете?

— Знаю одно, — опять хотел возмутиться Рылеев, — ежели — всех, то вся эта кровь на нас же падет. Убийцы будут ненавистны народу и мы с ними. Подумайте только, какой ужас подобные убийства произвести должны! Мы вооружим всю Россию…

— О, конечно, мы об этом подумали и решили принять меры. Избранные к сему должны находиться вне Общества; когда сделают они свое дело, оно немедленно казнит их смертью, как бы отмщая за жизнь царской фамилии, и тем отклонит от себя всякое подозрение в участии. Нам надобно быть чистыми от крови. Нанеся удар, сломаем кинжал.

Рылеев вспомнил, что почти теми же словами думал он о Каховском; но это была его самая тайная, страшная мысль, а Пестель говорил так просто.

— Сколько у вас? — спросил он так же просто.

— Сколько чего?

— Людей, готовых к действию.

— Двое.

— Кто?

— Якубович и Каховский.

— Надежные?

— Да… Впрочем, не знаю, — замялся Рылеев, вспомнив давешний свой разговор с «храбрым кавказцем». — Якубович, тот, пожалуй, не совсем. Каховский надежнее.

— Значит, один-двое. Мало. У нас десять. С вашими двенадцать или одиннадцать. И то мало…

— Сколько же вам?

— А вот, считайте.

Сжал пальцы на левой руке, готовясь отсчитывать правою.

— Ну-с, по одному на каждого. Сколько всех?

Держа руки наготове, ждал.

Ночь была светлая, но от высокой стены перед самыми окнами темно в комнате; и в темноте еще белее белая рука с алмазным кольцом, которое слабо поблескивало в глаза Рылееву. Опять чарующий взор заклинателя, опять магический сон.

— Ну, что ж, называйте, — как будто приказал Пестель.

И Рылеев послушался, стал называть:

— Александр Павлович.