Александр Первый

Однажды, на Лейпцигской ярмарке, в музее восковых фигур, Голицын увидел куклу Наполеона, которая могла вставать и поворачивать голову. Угловатою резкостью движений Пестель напомнил ему эту куклу, а тяжелым, слишком пристальным, как будто косящим, взглядом — одного школьного товарища, который впоследствии заболел падучею.

Уселись на кожаные кресла с высокими спинками, за длинный стол, крытый зеленым сукном, с малахитовой чернильницей, бронзовым председательским колокольчиком и бронзовыми канделябрами — все взято напрокат из Русско-Американской Компании; зажгли свечи без надобности, — было еще светло, — а только для пышности. Хозяин оглянул все и остался доволен: настоящий парламент.

— Господа, объявляю заседание открытым, — произнес председатель, князь Трубецкой, и позвонил в колокольчик, тоже без надобности, было тихо и так. — Слово принадлежит директору Южной Управы, полковнику Павлу Ивановичу Пестелю.

— Соединение Северного Общества с Южным на условиях таковых предлагается нашею Управою, — начал Пестель. — Первое: признать одного верховного правителя и директора обеих управ; второе: обязать совершенным и беспрекословным повиновением оному; третье: оставя дальний путь просвещений и медленного на общее мнение действия, сделать постановления более самовластные, чем ничтожные правила, в наших уставах изложенные, понеже сделаны были сии только для робких душ, на первый раз, и, приняв конституцию Южного Общества, подтвердить клятвою, что иной в России не будет…

— Извините, господин полковник, — остановил председатель изысканно-вежливо и мягко, как говорил всегда: — во избежание недоумений, позвольте узнать, конституция ваша — республика?

— Да.

— А кто же диктатор? — тихонько, как будто про себя, но так, что все услышали, произнес Никита Муравьев, не глядя на Пестеля. В этом вопросе таился другой: «Уж не вы ли?»

— От господ членов Общества оного лица избрание зависеть должно, — ответил Пестель Муравьеву, чуть-чуть нахмурившись, видимо, почувствовав жало вопроса.

— Не пожелает ли, господа, кто-либо высказаться? — обвел председатель глазами собрание.

Все молчали.

— Прежде чем говорить о возможном соединении, нужно бы знать намерения Южного Общества, — продолжал Трубецкой.

— Единообразие и порядок в действии… — начал Пестель.

— Извините, Павел Иванович, — опять остановил его Трубецкой так же мягко и вежливо. — Нам хотелось бы знать точно и определительно намерения ваши ближайшие, первые шаги для приступления к действию.

— Главное и первоначальное действие — открытие революции посредством возмущения в войсках и упразднения престола, — ответил Пестель, начиная, как всегда в раздражении, выговаривать слова слишком отчетливо: раздражало его то, что перебивают и не дают говорить. — Должно заставить Синод и Сенат объявить временное правление с властью неограниченною…

— Неограниченною, самодержавною? — опять вставил тихонько Муравьев.

— Да, если угодно, самодержавною…

— А самодержец кто?

Пестель не ответил, как будто не слышал.

— Предварительно же надо, чтобы царствующая фамилия не существовала, — кончил он.

— Вот именно, об этом мы и спрашиваем, — подхватил Трубецкой: — каковы по сему намерения Южного Общества?

— Ответ ясен, — проговорил Пестель и еще больше нахмурился.

— Вы разумеете?

— Разумею, если непременно нужно выговорить, — цареубийство.

— Государя императора?

— Не одного государя………………………………………………………….

………………………………………………………………………………….

………………………………………………………………………………….

Говорил так спокойно, как будто доказывал, что сумма углов в треугольнике равна двум прямым; но в этом спокойствии, в бескровных словах о крови было что-то противоестественное.

Когда Пестель умолк, все невольно потупились и затаили дыхание. Наступила такая тишина, что слышно было, как нагоревшие свечи потрескивают, и сверчок за печкой поет уютную песенку. Тихая, душная тяжесть навалилась на всех.

— Не говоря об ужасе, каковой убийства сии произвести должны и сколь будут убийцы гнусны народу, — начал Трубецкой, как будто с усилием преодолевая молчание, — позволительно спросить, готова ли Россия к новому вещей порядку?

— Чем более продолжится порядок старый, тем менее готовы будем к новому. Между злом и добром, рабством и вольностью не может быть середины. А если мы не решили и этого, то о чем же говорить? — возразил Пестель, пожимая плечами.

Трубецкой хотел еще что-то сказать.

— Позвольте, господин председатель, изложить мысли мои по порядку, — перебил его Пестель.

— Просим вас о том, господин полковник!

Так же как в разговоре с Рылеевым, начал он «с Немврода». В речах его, всегда заранее обдуманных, была геометрия — ход мыслей от общего к частному.