Александр Поляков Великаны сумрака

Чтобы вовсе не захиреть в этом каменном мешке, Лев при­думал себе упражнение: по нескольку раз в день пересыпал песок с одного места на другое. Посмеивался над собой: пора, дескать, заводить песочные часы.

— Я тебе кое-что принесла. Ведь не догадаешься? — Пе­ровская шагнула к двери, приложила ухо к железу, прислу­шиваясь. — Смотри-ка!

Она сняла круглую бархатную шляпку с серым пером, ото­гнула подкладку; тоненькая брошюрка оказалась в ее руке.

— Что такое, Соня?

— Левушка, да это твоя «Сказка о четырех братьях»! Ведь Николай теперь в Америке. Вместе с этим. С Маликовым. богочеловечеством увлекся.

— Какой Николай? — отрешенно спросил Тихомиров.

— Да что ты, что ты! Забыл? Коля Чайковский, наш кру­жок, посиделки у Синегуба за Невской заставой. Натансон, Сердюков, Лермонтов, Чарушин.

— Ничего я не забыл, — чуть обиженно поморщился Лев. Ему не нравилось, когда Соня подлавливала его на мелочах. — Просто. Америка, Чайковский, моя книжка. Не ожидал.

— У Чайковского заграничные связи. Помогли издать. Третьего дня доставили. — Перовская снова оглянулась на дверь. — Сказку читают. Особенно рабочие. Жаль Николая, с этим его. Богочеловечеством.— разочарованно вздохну­ла она. — Мракобесие какое-то.

Почему-то его всегда волновали эти Сонины вздохи. Тро­гала стремительная перемена в ее лице, когда она сердилась, негодовала, и тут же скоро радовалась другому враз набе­жавшему чувству; свежий голос ее уже звенел, и так нежно и чисто вздрагивала необыкновенная линия полудетского под­бородка. Была ли она совершенной красавицей? Нет, пожа­луй, нет. Облик ее не ослеплял с первого взгляда, но удиви­тельное дело: чем больше Тихомиров всматривался в Сонино лицо, тем прекраснее оно ему казалось.

— .Исходили мы всю Русь-матушку, и одно мы повсюду видели: везде богатые грабят бедного, везде давят народ ми­роеды проклятые, те дворяне, фабриканты и хозяева! — ус- лышал он негромкий голос Сони; узнал: Соня читала его «Сказку». — Ах, счастливое же будет времечко, как не будет на земле никакого зла, ни неправды, ни прижимки, ни наси­лия. Будет, Левушка, будет!

Она расстегнула коричневое пальтецо с котиковой отдел­кой, принимая бледного узника в свои объятия; Лев с судо­рожным вздохом прильнул к ней, вдруг почувствовав, что от любимой веет свежим запахом геленджикской магнолии; это потрясло его: невероятно, сюда, в мертвый склеп равелина, ворвался с детства родной аромат черноморского юга, обе­щающий скорое счастье. Не хватало лишь запаха волн, от­дающих солоноватое солнечное тепло.

— Ты не поверишь, Левушка! — вдруг рассмеялась Пе­ровская. — Через отца я узнала: Коля Муравьев сделался прокурором. Он же сын бывшего псковского губернатора, наши дома отделял лишь забор. Мы лазали друг к другу, ка­тались на паромчике по их пруду.

— К чему это ты, Соня? — чуть раздраженно спросил Ти­хомиров.

— Право же, не знаю. Мы с братом очень жалели Нико- лашу, когда у него умерла мать. И однажды. Да, он упал в пруд и начал тонуть. А мы, маленькие совсем, спасли его. Надо же: важный теперь — прокурор! А тогда. Тогда он был влюблен в меня.

— Влюблен? Что ж, превосходная партия.

— Не ревнуй. Это детская влюбленность. Такая трогатель­ная. — обняла его Перовская. — Представляешь, он соби­рал тесемочки от моих башмачков, хранил букетики иммор­телей, которые я ему дарила. И он мне дарил. А однажды. — она рассмеялась, да так, что Левушка ей все простил. — Од­нажды Коля взял огарок свечи и накапал на мой мизинец, чтобы снять с него формочку. Потом долго берег отпечаток моего детского пальчика. Говорит, берег, как драгоценность. А может, и теперь? Вот смеху-то: строгий прокурор — и мой мизинчик.

Но где же Соня? Тихомиров в нетерпении прошелся по ка­мере, снова прислушиваясь к звукам в гулких каменных ко­ридорах. Нагнулся над кучкой песка, взял пригоршню и от­нес к противоположной стене. Вернулся, опять погрузил ла­дони в холодную сыпучую глубину. Привычные восемь ша­гов — восемь туда, и обратно восемь. Шестнадцать, трид­цать два, шестьдесят четыре. Сыплется, струится песок, буд­то в цилиндре беззвучных часов, где реальность втягивается в удушливо-узкую горловину, где под вязкой тяжестью гас­нет, пропадает неподвижное умирающее время.

Лев вспомнил, как в тот день вдруг сжались, затвердели Сонины нежные губы, и она отчужденно вырвалась из объя­тий, почти оттолкнула его; заговорила — порывисто и недо­бро:

— Юрковский и Попко убили шпиона Тавлеева. Вера Засулич стреляла в градоначальника Трепова. Это не только ему, это суд народа над правительством — за истязание роз­гами Боголюбова. Дейч и Малинка в Елисаветграде оглуши­ли предателя Гориновича, залили ему лицо серной кислотой. Получили свое еще несколько изменников. Надвигается кровь. «И от голоса того мужик ободряется. закипает в нем кровь ключом. загудит, зашумит Русь-матушка.», — уз­нал он снова свою «Сказку».

Неужели сегодня Соня не придет?