Александр Поляков Великаны сумрака

— Браво, Липушка! — вскричал высокий, крепко скроен­ный Сергей Кравчинский, сверкая умными глазами и встря­хивая крупной головой с шапкой курчавых волос.

Коленьке предложили чаю. Какой-то юноша с узким сен- жюстовским лицом потянулся к нему, горячо доказывая: не- чаевцы проиграли, потому что вели пропаганду среди интел­лигенции, а это — в основном испорченная паразитизмом аристократия или буржуазия. Какой тут толк?

— Нам нужно сбросить это ярмо, — настаивал «Сен- Жюст», — забыть все, чему учили в гимназиях и университе­тах, и идти в народ. Именно! И там искать обновления. В опрощении искать.

— Какое ярмо? Науку? — не узнал Морозов своего голоса.

Про обновление в народной массе он уже читал в журнале

«Вперед». Да, это нравилось ему, звучало красиво, точно по­эзия Майкова, но слишком уж далеко от жизни. Тут было какое-то недоразумение, какая-то ошибка: то, что он видел в отцовской деревне, те мужики и бабы, которых он встре­чал, были совершенно не похожими на описанных в загра­ничном журнале Петра Лавровича Лаврова; и единствен­ное, чему Коленька научился у «народных мудрецов», так это ругательствам и припевкам непристойного свойства, быстро прилипшим к его ушам. Возможно, его новым дру­зьям были известны какие-то другие крестьяне, обитающие в далеких от Мологи уездах — идеальные, неиспорченные, что скоро откликнутся на призыв не отдельными лицами, а целыми массами.

И, кроме того, один случай. Страшный, кровавый, упря­мо хранимый семейными преданиями. И случай этот не да­вал покоя. Теперь Коленька вспомнил.

Как звали любимого дедушкина камердинера — никто уж и не знал. Одно говорили: красивый юноша из крестьян, но с привитыми в Петербурге манерами, начитавшийся романов до умопомрачения, и вот из-за этих романов влюбившийся в уездную барышню, которая ничего не подозревала. От обыч­ной застольной службы он был освобожден, но во время пыш­ного бала ему пришлось — за недостатком сбившихся с ног лакеев — тоже разносить блюда, да еще в присутствии пред­мета обожания. Юноша сконфузился и разлил соус на подол знатной дамы. Алексей Петрович в гневе вышвырнул влюб­ленного из столовой. И тогда.

Камердинер решил убить барина. Вместе с дворецким они подкатили под спальню бочонок с порохом, и в полночь взор­вали его. Деда с бабушкой насмерть раздавила рухнувшая печь. Злодеев судили, секли плетьми и выслали в Сибирь.

Нет, с народом все было не так просто.

И чтобы ради этого предать науку — такого нельзя и пред­ставить. Он собрал все свое мужество, заговорил:

— Мне кажется. Видите ли. Полагаю, что пропаганду следует вести во всех сословиях. Ибо. Да, в нравственном отношении интеллигенция испорчена. Но.

— Вздор! — перебил его «Сен-Жюст». — Народ — вот наш Бог. Мы пойдем в деревню.

— Довольно, Аносов! Дайте же ему высказаться.— оса­дил «Сен-Жюста» Кравчинский.

— Верно, привилегированное положение портит интелли­гентные классы. — поймав ободряющий взгляд Алексее­вой, продолжил Морозов. — Однако наука. Наука же рас­ширяет умственный кругозор, а привычка к мышлению раз­вивает более глубокие чувства. И еще. Еще рождает в душе такие порывы, что неведомы неразвитому человеку. Вот.

В комнате повисла тишина. Отчаяние охватило Морозо­ва. Неужели все? Но ведь ему так хотелось сойтись с этими удивительными людьми. И, тем не менее, он должен был им противоречить. Противоречить, потому что поступиться сво­ими убеждениями не мог. Нет, никак не мог — ведь тогда сле­довало бы отказаться (да что там — предать дорогое!), пере­черкнуть мечтания о полезных открытиях (а он их совершит! дайте срок!), которые, бесспорно, осчастливят человечество, развеют суеверия, помрачающие людские умы. Не зря же опьяненный старинным девизом французских республикан­цев, — свобода, равенство, братство — он сам прибавил к нему свое слово: наука. Потому что верил: всякое новое в естествознании — это все равно, что еще одно окно для све­жего воздуха и ясного света, а посему труженики науки — такие же герои, как и борцы за свободу. В удивительной кни­ге Эгера вычитал Коленька: в скромном человеке, собираю­щем с котомкой за плечами растения или уединенно рассмат­ривающем в телескоп звезды, скрывается победитель мира. Помнится, в какой восторг пришел от этой мысли верный друг Шанделье.

Не знал Коленька, что через отодвинутую драпировку на него скрытно и пристально смотрят два человека; один, ни дать, ни взять, — симбирский мужичок в засаленной фураж­ке, черном кафтане нараспашку, наброшенном на пестря­динную рубаху, другой — темноволосый, с офицерскими уси­ками, в изящной коричневой паре. Первый был Дмитрий Клеменц, выдающийся участник кружка чайковцев, вто­рой — Леонид Шишко, недавно ушедший в отставку подпо­ручик артиллерии. (О подпоручике порывистый Кравчинс­кий после скажет: «Офицер, порвавший со своей средой, что­бы нести новое Евангелие социализма в рабочие кварталы Петербурга.»)

— В этом Морозове много самомнения. Да и франтовства вдобавок. — проворчал томимый жаждой Клеменц; накану­не он выпил лишнего и теперь тяжело ворочал пересохшим языком.