Александр Пушкин и его время

«Господин поэт так же опасен для государства, как неочиненное перо. Ни он не затеет ничего в своей ветреной голове, ни его не возьмет никто в свои затеи. Это верно! Предоставьте ему слоняться по свету, искать девиц, поэтических вдохновений и игры. Можно сильно утверждать, что это путешествие устроено игроками, у коих он в тисках. Ему, верно, обещают золотые горы на Кавказе, а когда увидят деньги или поэму, то выиграют — и конец».

Знаменательно, что даже сын друга Пушкина, князь Павел Вяземский, впоследствии поддерживал эту версию, причем сам же пишет, что так думать, как думает он, просто грешно против памяти Пушкина. Но ведь одна невеста была уже проиграна.

Тем не менее Пушкин едет на Кавказ, в эту свою великую творческую поездку. Он хочет видеть, как воюют русские.

Были, конечно, и еще другие причины, притягивающие Пушкина в Закавказье, — ведь Кавказ и Кавказская армия были «теплой Сибирью», куда были удалены Петербургом друзья поэта — декабристы, где оказались в известной степени собранными силы и мысль молодой России: в полки отдельного Кавказского корпуса было направлено до сорока декабристов и других причастных к этому движению дворян…

Из декабристов в полках Закавказья сражались и были убиты или скончались А. Бестужев, И. Бурцов, А. Берстель, В. Лихарев, А. Войнилович, А. Миклашевский, князь А. Одоевский, А. Корнилович, В. Дивов, Д. Арцыбашев, Д. Искрицкий, Н. Кожевников, А. Ринкевич, Н. Семичев… Цвет нации!

Близко было к полуночи, когда въезжал поэт в еще горячий, за день весь прокаленный солнцем Тифлис, окруженный горами. Пушкин приводит для читателя точную справку: Тифлис — по-грузински «Тбилис-калак», то есть «Жаркий город».

Пребывание Пушкина в Тифлисе было ознаменовано восторженным приемом поэта местным грузинским и русским обществом.

Пушкин в Тифлисе, остановившись — как и всюду — в трактире, с головой ушел на две недели в жизнь народа, в шумный быт улиц, базаров, площадей. Больше всего ему понравился Армянский базар; по Тифлису ходили рассказы — то видели Пушкина, как шел он в обнимку с татарином, то как нес сам целую охапку чуреков, то весело беседовал на базаре с оборванным бедным рабочим.

Подходил день отъезда поэта, и друзья устроили ему пышный праздник в одном из живописных виноградников за рекой Курой. Все лучшее было собрано тут — и музыка, и песельники — русские и грузинские, танцоры и танцовщицы. Виноградник был весь в цветных фонариках с восковыми свечками, в середине на площадке сверкал из огней вензель «А — П». Больше тридцати человек распорядителей-хозяев ожидали приезда поэта у входа.

Пушкин подъехал — загремели рукоплескания, «ура!», начались горячие объятия, речи… Западные и восточные наряды, уборы — все смешалось в один цветистый ковер, очаровательный в своей простоте…

«Как оригинально Пушкин предавался этой смеси азиатских увеселений!

Как часто он вскакивал с места, после перехода томной персидской песни в плясовую лезгинку, как это пестрое разнообразие европейского с восточным ему нравилось и как он от души предавался ребячьей веселости. Несколько раз повторялось, что общий серьезный разговор останавливался при какой-нибудь азиатской фарсе, и Пушкин, прерывая речь, бросался слушать или видеть какую-нибудь тамашу грузинскую или имеретинского импровизатора с волынкой…

Парчовая синева южного неба начала уже румяниться, и все засуетились приготовлением русского радушного хлеба-соли нашему незабвенному гостю.

Мигом закрасовался ужинной стол, уставленный серебряными вазами с цветами и фруктами и чашами с грузинскими азерпашами и кулами, и все собрались в теснейший кружок еще поближе к своему гостю, чтобы наслушаться побольше его речей, наглядеться на него и, конечно, для многих в последний раз.

Все опять заговорило, завеселилось, запело, и эту беседу можно почесть за излияние души одного человека. Так задушевное (веселие?) всего общества было стройно. Наконец, когда поднялся заздравный кубок шипучего Аи, все общество снова слилось в одно чувство, живое, пламенное, восторженное чувство. Тут, когда торжественно провозглашен тост за Пушкина, снова застонало в воздушном просторе новое «ура!» при искрах шампанского из заветных Кубков во имя виновника праздника.

Крики «ура!», все оркестры, музыка и пение, чоканье бокалов и дружеские поцелуи смешались в воздухе. Все ликовало. Когда европейский оркестр во время заздравного тоста Пушкина заиграл марш из La Dame blanche, на русского Торквато надели венок из цветов, посадили в кресло и начали его поднимать на плечах своих при беспрерывном «ура!», заглушавшем гром полного оркестра музыки.

Потом посадили его на возвышение, украшенное цветами и растениями, и всякий из нас подходил к нему с заздравным бокалом и выражал ему, кто как умел, свои чувства, свою радость видеть его среди себя и благодаря его от лица просвещенных современников и будущего потомства за бессмертные творения, которыми он украсил русскую литературу.

На все эти приветы Пушкин молчал до времени, и одни теплые слезы выказывали то глубокое приятное чувство, которым он тогда был проникнут.