Александр Пушкин и его время

И расходились, посмеиваясь, желая друг другу здоровья, приподымая вежливо картузы, спокойные, уверенные и в сегодняшнем дне, и в том, что завтра будут именины, и не какие-нибудь, а Давыдовские. Настоящие.

Богата была старая барыня, Давыдова Екатерина Николаевна. Оно и понятно: потемкинская любимая племянница! Как же ей иначе? Самойлова урожденная, генерал-прокурора императрицы Екатерины дочь. Рано овдовев после первого мужа Раевского, вышла Екатерина Николаевна за Льва Давыдова, умницу и красавца, и подарил на свадьбу ей молодой муж богатейшее бриллиантовое ожерелье, из букв сложенное: «Лев любит Екатерину».

И все те семнадцать букв были первыми буквами-инициалами названий Давыдовских деревень…

К вечеру в большом зале в сумерках служили всенощную. В кресле впереди всех сидела величавая старуха, еще красивая, в лиловом платье, в высоком чепце с желтыми лентами, в накинутой на плечи шали. Белая ручка ее лежала на подлокотнике, в ручке зажаты жалованная царицей эмалевая табакерка с алмазами да кружевной платочек. Толпы гостей, домашних, своей и приезжей дворни, приживалов с горящими свечками в руках наполнили зал и, истово крестясь, молились о своей благодетельнице-барыне в лиловом. Дамы, девицы всех возрастов скромно жались в кучу, словно овцы в грозу, придерживая около себя детей.

Всенощная отошла, свечки задули, осенняя темнота ступила в залу. Барыню подхватили почтительно под руки две елейные вдовы, и она уходила, важная, благосклонная, тряся чепцом с лентами, кланяясь направо и налево, постукивая клюшкой…

Племянница Потемкина! Куда там! Александр Львович пригласил мужчин к легкому ужину в белую столовую, и гости облегченно, как всегда после молитвы, рассаживались за столами, рыча по полу тяжелыми креслами.

Выпили, закусили, завязывали уже общий разговор.

Удар пушки.

Где-то тонко отозвалось стекло. Все подняли головы, задержали движение..

— Кто ж это так поздно? — вымолвил Александр Львович, только что насадивший на вилку ломоть телятины. Подержал телятину на весу и снова опустил на тарелку… — Эй, Федька! Проводить прямо в столовую.

Лакей распахнул и придержал дверь — в столовую вбегал человек в дорожном сюртуке, с Георгиевским Крестом в петлице, с бледным, нервным лицом, с растрепанной шевелюрой, большеглазый, большеносый, он шарил взглядом по столам, выискивая, знакомых.

— Якушкин! — громогласно, хоть и несколько недоуменно, возгласил генерал Орлов, подымаясь из-за стола огромным своим торсом. — Иван Дмитриевич! Откуда вы, Якушкин?

Якушкин церемонно кланялся на все стороны: Орлов, Давыдов? — Николай Николаевич? — Сердечно рад! _ И вдруг, увидя Пушкина, вспыхнул от неожиданности:

— Пушкин! Да как же ты здесь, братец?!

— Милости, прошу! — звучно пробасил Александр Львович. — К столу…

— Я на именинах… — отвечал Пушкин: — А что ты, братец, как сюда попал?

— Пушкин! — обрадованно повторил господин в дорожном платье, бросаясь к нему… — Восторг ты, Пушкин, чистый восторг! — Он тряс поэту руку, зорко всматриваясь ему в лицо. — Пушкин! Я только что слышал твое в Петербурге…

И, рубанув воздух рукою, задекламировал:

Но мысль ужасная здесь душу омрачает:
Среди цветущих нив и гор
Друг человечества…

И сам же зааплодировал:

— Браво, браво… Пушкин, друг! Это же гениально!.. Это все знают! «Деревня»!

Пушкин смотрел ему в лицо. Ему почему-то приятнее было который раз слушать того же Орлова, фальшиво напевавшего «Черную шаль»…

А тут его же, пушкинскими легкими словами словно изливалось чье-то раздражение.

— Кто же не знает твоих стихов? — жестикулировал Якушкин. — Любой прапорщик наизусть прочтет тебе и «Ноэль» и «Деревню». Все знают, братец! Популярность! Популярность! — повторил он, потирая руки.

Орлов тряс головой и снисходительно и подтвердительно.

— Господин Якушкин! — Александр Львович ворковал радушно. — Соловья не баснями же кормят! Прошу к столу! Чем бог послал. Здесь все свои…

…Ужин не затянулся. В комнате Пушкина при свечке Никита на столе хлопотливо отглаживал утюгом на завтра батистовую сорочку с пышной плойкой к открытому фраку, на потолке качалась его черная тень. Пушкин лежал на диване.

На душе как-то неясно. Подступал, мучил давно уже «Кавказский пленник», хотелось писать. А садиться к столу, начинать писать не приходилось — ведь завтра именины. Праздник подходил, окладывая все небо словно грозой. Что-то ещё продолжало беспокоить его, саднить в груди, царапать, как небольшая заноза…

И вдруг понял:

— Якушкин!

Встретились они с Якушкиным года два тому назад, у Мансурова. Тогда Якушкин влетел в кабинет тоже так, точно с цепи сорвавшись, протянул руку, представился:

— Якушкин!

Пушкину же послышалось:

— Я Пушкин…

И Пушкин весело подхватил:

— Позвольте, как же так? Это я — Пушкин!

Шутка была Якушкиным принята холодно, с дерзким лицом, впрочем, безукоризненно вежливо… О, он труден, этот Якушкин! Какая-то постоянная взбудораженность, нарочитость и при этом чуть жалкая…

— Ты скоро, Никита, освободишь мне стол? Ты бы шел спать!