Читаем Александр Пушкин и его время полностью

Александр Пушкин и его время

Так вспыхнула, так зародилась в поэте «Гаврилиада».

В этой поэме торжествует плоть, низвергающая плотоядно самые заветные, нежные, сердечные чаяния человечества…

…Ты рождена, о скромная Мария, —

говорит дух-соблазнитель чистой деве,—

Чтоб изумлять адамовых детей,Чтоб властвовать их легкими сердцами,Улыбкою блаженство им дарить,Сводить с ума двумя-тремя словами,По прихоти — любить и не любить…Вот жребий твой…

И искуситель, соблазнитель, разоритель, провокатор, расхититель — дьявол издевается над тем, что бедное наше человеческое косноязычие выдает за блаженство. Издевается над самым терпеньем, оказывая «печальное влияние на нравственность нашего века»:

Какая честь и что за наслажденье!На небесах как будто в заточенье…И что ж потом? За скуку, за мученьеНаграда всех дьячков осиплых пенье,Свечи, старух докучная мольба,Да чад кадил, да образ под алмазом,Написанный каким-то богомазом…Как весело! Завидная судьба!

И самое страшное в этих словах то, что они-то правильны. Реальны. Как тяжкие жернова, эти несущие сомнение, злые слова размалывают, казалось бы, с непреодолимой силой то неуловимо тончайшее, как розовый отсвет на грозовом черном облаке, что в течение тысячелетий приковывает к себе, постоянно влечет и радует своей нестойкостью взгляд человека.

Кружась обреченно в хороводе кишиневских чиновников, среди представителей казенного, орденами увешанного православия и среди нескольких провинциальных вольтерьянцев, поэт не боится — чудовищные эти пошлости, запечатляемые им в поэме с такой силой, при всем реально злостном правдоподобии своем распадаются в прах просто от самой их дикой тяжести. Гробовые камни всего умиравшего в течение миллионов лет истории человечества не завалили и не завалят духа вечно живой, вечно творящей Земли, подымающей, создающей новые и новые формы, утверждающей вечную жизнь.

Как восклицает Фауст у Гёте, рвущийся к живой истине:

Когда от дикого порываОтвлек меня знакомый звонИ чувства детские так живоВосстали, — был я обольщен.Всему, что душу обольщает,Я шлю проклятие, — всему,Что наше сердце увлекает,Что льстит несчастному уму!Проклятье — выспреннее мненьеО духе, разуме людском!Проклятье — наше ослепленьеБлестящим всяким пустяком!Проклятье грезам лицемерным,Мечтам и славе, — тем мечтам,Что мы считаем счастьем верным,Семейству, власти и трудам!..Будь проклята, любви отрада!Проклятье соку виноградаИ искрометному вину,Надежд и веры всей святыне, —Но больше всех тебя отныне,Терпенье пошлое, кляну!

Так занести руку на содержание тысячетлетней веры человечества могли только гиганты творчества и мысли — Гёте и Пушкин.

Отрицание Пушкина абсолютнее, бесконечно сильнее, страстнее, честнее отрицания Вольтера, этого кумира русского дворянства, иронически посмеивавшегося по адресу бедных духом попов да хохотавшего над простаками.

Пусть мелочи кишиневской жизни вьются над поэтом досадной мошкарой, но обряды говенья закончены как положено — биографы располагают заверенным списком верующих, бывших у святой исповеди и причастия в такой-то церкви, в нем среди других значится и имя коллежского секретаря Пушкина. Но раздражение, одинокий гнев поэта против пошлости все нарастают… В том же великом посту поэт, хохоча, учит генеральского попугая неприличным молдаванским словам, и тот блещет своим искусством на пасхальном приеме у наместника в присутствии архиепископа Дмитрия.

И Пушкин пишет элегическое послание В. Л. Давыдову, пытаясь восстановить ускользающее:

Тебя, Раевских и Орлова,И память Каменки любя,Хочу сказать тебе два словаПро Кишинев и про себя.

Холод и горечь хлещут из каждого слова этих стихов.

Орлова в Кишиневе, конечно, нет! Он в Киеве. Ведь Орлов — «обритый рекрут Гименея, под меру подойти готов…». Раевские сидят за бутылками, ночи проводят «в беседе шумной…». Это они, друзья, а может быть — и нет.

А что он, поэт? Острая ирония в каждом слове. Одиночество:

Перейти на страницу: