Александр Секацкий в Журнальном зале 1999-2012

Я обращаюсь к тебе, моя орлица, и к тебе, львица моя, — о, как вместе весело смеялись над окончаниями и суффиксами, над языком, уже приготовленным для нашего порабощения. Невинный факт грамматической производности львицы от льва, медведицы от медведя и поэтессы от поэта мы разоблачили и отряхнули, как прах с наших уст. Мы легко сотворили другой дом бытия, называя поэта, если он мужского рода, словом поэтус, а философа-мужчину, буде такие еще найдутся, словом философус. Мы входили в этот дом отдохнуть и нисколько не затруднялись при виде известного всем животного говорить барса, а если он обнаруживал дополнительный половой признак, то — бар-сучок.

Каждая из нас вольна выбирать саму себя независимо от преднаходимого грамматического рабства и этикетных поз подчинения.

Мы одержали полную победу в сфере символического, заставив mainstream струящегося логоса течь в ритме menses stream.

И все же после всего этого знай, о орел моя и моя лев: я — некрасивая невеста. И я, канатоходец интеллектуальных измерений, и ты, крылатая, и ты, бесстрашная, мы остаемся там же, где начинался бунт, остаемся при том же, ради чего он, собственно, и возник.

Так говорила Заратустра, разбивая одно зеркало за другим и проклиная предательство каждого осколка.

Я — некрасивая невеста, ибо даже если разбить все зеркала, все равно не разбить зеркальности. Мы не в силах перепрограммировать вожделение мужчин, даже если они теперь кротки, как ручные домашние животные, и сами всячески содействуют нам. Обойтись без их масленых глазок, глупых реплик и воздыханий — о, нет ничего проще. Истина в том, что я предпочла бы обходиться без всего этого, все же обладая способностью провоцировать их гормональные реакции. Как тот даосский учитель, который умел проходить сквозь стену, глотать огонь, взглядом останавливать на лету птицу.

“— Почему же учитель не делает этого? — спросил его ученика изумленный правитель уезда. Ученик ответил:

— Учитель способен на это, но учитель способен и не делать этого…”

Правитель поверил ученику, но он никогда не поверил бы мне, что я, Заратустра, несмотря на всю мою мудрость, смогу пробудить в мужчине обыкновенное мужское.

Тайна этой неустранимой отметины, в силу которой и ты, и я остаемся некрасивыми невестами, невзирая на (назови здесь что хочешь), велика, и я бы назвала ее божественной двусмысленностью.

Ибо, с одной стороны, есть повод, чтобы высказать протест Создателю, раздающему сокровище красоты кому попало: непроходимой дуре, домашней квочке, моральной уродке, но, с другой стороны, как раз в этой непостижимости выбора можно усмотреть феминистическое доказательство бытия Божия. Да-да, в том, что я — некрасивая невеста.

Сокрытость причины, по которой Господь возлюбил Иакова, а Исава возненавидел, проявляется здесь с ошеломляющей силой: почему я не желанна для этих созданий, конспектирующих мои книги, а моя ученица, преклоняющаяся предо мною, желанна для них?

Потому, ответила бы я, что есть Бог, пути которого неисповедимы. Но ты, моя крылатая, предпочла бы другой ответ. Что ж, не будем о Боге, поговорим о культурообразующем механизме, который в этой дихотомии столь же непреклонен, как и в жестких оппозициях правого и левого, верха и низа, сырого и вареного.

Возможно, ты скажешь: все дело в ат­тракторах, вторичных половых признаках. Если мы призовем на помощь современную косметическую хирургию, заставим ее подчиниться нашему вкусу с учетом фактора желанности в глазах нежеланных, мы перестанем зависеть от этой отметины, существующей в силу простого биологического недосмотра.

А я, Заратустра, скажу: не обольщайся.

Даже когда будут решены все проблемы синтеза тела, когда я смогу определять окончательный дизайн своего физического облика по собственному усмотрению, — даже тогда я останусь некрасивой невестой, — если только предположить, что права всех женщин будут равны и Богом дизайна пребудет все тот же, кто был Богом Авраама, Исаака и Иакова.

Скажу больше. Представим себе, а мы с тобой не раз это представляли, что мужчины исчезнут вообще, за ненадобностью. Так вот, даже в этом случае различие между некрасивой невестой и предметом мужского вожделения все равно останется. Оно будет воспроизводиться из поколения в поколение и опознаваться безошибочно и мгновенно. Такова непреложная данность раскладки мира де-факто.

Между тем проблемы некрасивого жениха в вышеописанном смысле попросту не существует. Самый неказистый мужской экземпляр может завоевать любовь женщины — своим мужеством, блеском ума, легкостью в общении, да мало ли еще чем? Мы полюбим его за его достоинства, не обращая внимания на то, что они случайным образом размещаются в неприглядном теле. И полюбим не натужно, а искренне, непосредственно, до гормональных глубин. Прекрасно понимая, что те же самые достоинства, присущие нам десятикратно, не разожгут в нем томление плоти. Только выставленная коленка, стандартные округлости да неразложимая на дискретные составляющие сумма кокетства…