Александр Скрябин

— Это что такое, — сердито говорил он подрядчику, — мне надо, чтоб весь зал был декорирован растениями… Уплачено за весь зал… Это вам не обычный концерт, это празднество… Гирлянды вешайте сюда… Лавровые венки… Лавр… Ковер привезли? В авторской ложе мне нужен персидский ковер… А кресла… Что вы мне принесли, черт вас возьми… Для автора я велел установить трон… Да, именно трон, украшенный лавром… Седалище… На что я буду сажать гения… На таких креслах сидят обожравшиеся стерлядью купцы… Сто? Вам уплачено… Я вас научу… Мерзавцы!

Вечером пышно украшенный зал был подобен муравейнику. Многие были с партитурами в руках. Был ажиотаж и какое-то воспаленное любопытство.

— Вам не кажется, Леонтий Михайлович, — сказал какой-то господин с желчным, нездоровым лицом, — что со стороны мы все сейчас напоминаем массовку из известной картины Иванова "Явление Христа народу"?

— Оригинал Скрябин, — поддакнул лысый толстячок, — вечный оригинал.

— Что ж, — сказал Леонтий Михайлович, — действительно, оригинал… Знаете, я купил его клавир… Третья симфония, Прелюдии оратории 48… Это уже не Шопен, господа, это новый Скрябин, прежде неведомый.

— Э, милый, — сказал господин с желчным лицом, — да вы, я вижу, из Савла хотите стать Павлом… Из гонителя в апостолы… Нет уж, уважьте, в данном случае я предпочитаю остаться фарисеем.

— Скрябин, говорят, конец мира затеял, — хихикнул кто-то, — стал каким-то священником или пророком новой религии.

— Да он рехнулся за границей, — добавила какая-то дама, — декадентский рекламист, который желает обратить на себя внимание.

— Одно название — Поэма экстаза, — сказал господин, похожий на учителя гимназии, — вы знаете, я слышал, что в Париже у Скрябина от новой жены родился не мышонок, не лягушка, а неведома зверюшка, — он засмеялся, — этого мистического монстра посадили в спирт и поместили в музей. Разве это не доказательство, что Скрябин дегенерат…

— Да, да, я слышала, что у Скрябина прогрессивный паралич, — сказала дама.

— А вдруг этот безумный и нелепый автор проектов о конце мира окажется глубоким и свежим композитором, — сказал Леонтий Михайлович.

— Вы, я вижу, готовы соблазниться, — сказал господин с желчным лицом, — и многие соблазнятся… Обратите внимание на этот зал, господа, сколько восторгов, сколько жажды новаторства любой ценой… Одна надежда на ретроградов… Вот идет Сергей Иванович Танеев…

Танеев шел своей бычачьей походкой с партитурой в руках… Его окружили.

— Ничего не могу сказать, господа, раньше, чем услышу в оркестре, — говорил Танеев. — Но вот насчет философии… Я прочел в "Русских ведомостях" статью некоего Бориса Шлетцера…

— Это брат новой жены, — подсказал кто-то.

— Вычурный язык, — говорил Танеев, — какая-то Психея… Какой-то "дух играющий"… Это какое-то шарлатанство, ерунда… К чему это писать всякую дребедень… Это поразительная беззастенчивость… Вот смотрите, шесть нот — и суть творческого духа раскрыта перед нами… Какое жалкое надо иметь представление о сущности творческого духа, чтоб его уместить в шести нотах…

Взбудораженные скрябиниане столпились у входа. Оркестр уже в сборе. Появляется Скрябин. Среди скрябиниан сильное движение, Скрябина обступают.

— Обратите внимание на апостолов, — говорит желчный господин, — доктор Богородский, господин Подгаецкий… А вон та маленькая брюнетка со злыми губами… Это сама "принцесса крови". А тот — сам пророк нового бога, Борис Шлетцер, брат принцессы.

Скрябин несколько ошарашен встречей.

— Физиономия у нового бога нервная, зеленоватая, — добавляет какой-то господин, стоящий рядом с Леонтием Михайловичем, — усы лихие, офицерские… Вся музыка Скрябина в усах… Усатая музыка для испорченных, жаждущих разврата институток…

— Что-то в нем звериное, — добавляет дама, — но не хищного зверя, а маленького зверька, суслика.

Однако голоса фарисеев заглушаются общим восторгом. Лысый толстячок, тот самый, что недавно еще стоял в кучке фарисеев, под влиянием большинства уже рядом со Скрябиным.

— Где вы были, дорогой Александр Николаевич, — говорит он.

Скрябин с извиняющимся лицом и выражением нервной напряженной скуки потирает привычным жестом свои руки.

— Мы были в Париже, Брюсселе, Лозанне…

— Ах, Брюссель, какой это чудный город, — вскричал некто в упоении.