Александр Суворов

— У Сергия ударили в «царя».

Зазвонный тряхнул головой, и снова грозный гул наполнил звонницу. Суворов понял: звонарь говорил о том, что Москве ответил Троицкий монастырь; Александр усомнился, можно ли такой низкий звук (самый низкий из возможных) услышать на расстоянии шестидесяти верст. Но, если звонарь и не слышал, он знал, что так оно и было.

Когда гроза второго удара утихла, звонарь сказал:

— Звенигород ударил! Повтори!..

Третий удар Москвы замкнул великий треугольник московской обороны: Иван, Сергий, Савва — главные сторожи[46] Москвы.

— В оба края! — скомандовал звонарь.

И мерный благовест в оба края (три секунды — удар) поплыл над Москвой. Тут же отозвались форты ближней внутренней обороны: Симонов, Андроний, Никола Угреши, Новодевичий.

Звонарь говорил не для своих подручных, им все это довольно известно, а для трех семеновских солдат, по всей видимости барчуков. Из них троих только один Суворов мог вполне понять и оценить то, что говорил звонарь.

Во время своего пребывания в Москве Елизавета Петровна совершила из Москвы пешее шествие на богомолье к Троице. Она и точно сделала эти шестьдесят верст на своих ногах, с длинным посохом паломника в руке. Сделав версты три с роздыхами, дебелая царица изнемогала; ее усаживали в карету и отвозили или на пройденный ночлег, или на ночлег предстоящий. А пункт, достигнутый благочестивейшей государыней, отмечался тем, что на нем становились биваком семеновские солдаты. На следующий день царицу привозили сюда в карете, и она со вчерашнего места продолжала шествие. Звон в Москве и у Троицы и на пути не прекращался. Сержант Суворов будил своих дремлющих у догорающих костров солдат по первому удару благовеста в Москве. По мере того как паломники уходили на север, по лесной дороге, звон большого Успенского слышался все слабее. Стоя биваком у переправы через реку Учу, на полдороге между Троицей и Москвой, Суворов первый раз услышал явственно через несколько секунд после первого удара в Кремле ответный удар Троицкого «царя». Тогда он вспомнил, как мальчиком однажды на охоте ранним летом он ночевал с отцом в избе лесника. Отец поднял его с постели до зари и повел из избы на высокий безлесный холм.

«Молчи и слушай», — сказал отец, возведя сына на самую макушку, откуда открывалось до края неба застывшее море взволнованной московской земли.

Стояла тишина. Быть может, оживленные рассветным ветром, и шумели у подножия холма сосны и ели, — сюда их шум не достигал.

«Слышишь?» — тихо спросил отец.

Даже если бы он спросил полным голосом, он не заглушил бы непонятного звука. Александру показалось, что это вздохнула сама московская земля, пробужденная пригревом ласкового солнца.

«Это ударили в ответ Кремлю у Троицы. Чу?!»

И снова как бы вздохнула земля.

«А это Звенигород».

Поместье Суворовых — в Дмитровском округе, меж Троицей и Звенигородом. Тут на полпути меж тремя вершинами треугольника Москва — Троица — Звенигород когда-то стояли конные караулы, чтобы вовремя дать воеводам знать о тревоге.

Благовест кончился. Большой Успенский от последнего удара долго гудел, переходя от басовых аккордов к почти неуловимым для уха звукам.

— Согрелся, старик? — ласково хлопнув по наружному краю колокола, спросил звонарь.

И колокол ответил ему чуть слышным гулом.

Суворов коснулся бронзы рукой: и в самом деле, колокол нагрелся.

— Вот чудеса: бей его кулаком со всей силы — молчит, ударь ласково ладонью — отвечает. Попробуй, если хочешь, сам, — говорил Суворову звонарь.

Суворов попробовал и убедился, что звонарь говорит правду.

— Спасибо, служивые, за помогу. Заработали на троих денежку. Ступайте к свечному ящику, скажите — я послал.

Спускаясь по темному ходу вниз, Суворов нечаянно коснулся стены рукой — камни стен саженной толщины еще трепетали.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Приближение войны

Суворов получил назначение в пехотный Ингерманландский полк.

В гвардейском Семеновском полку даже небогатые солдаты из дворянских недорослей имели при себе хлопцев из своих крепостных. Произведенный в офицеры, Суворов немедля отправил в деревню двух хлопцев, вывезенных им из деревни восемь лет назад. К молодому офицеру явился бывший в «великанах» у прусского короля Прохор Дубасов и неотступно просил взять его из Семеновского полка к себе, ссылаясь на то, что покойная боярыня Авдотья Федосеевна взяла с него перед смертью своею клятву: «Не покинь, Прошенька, моего Сашеньку — ведь он ребенок малый, береги его». Суворов согласился, и великан списался из гвардии в тот же полк.

Солдат в Ингерманландском полку одевали и кормили плохо. Обучение их велось в полку лишь для формы. Многие из них ухитрялись заниматься мастерством: чеботарили, вили веревки, плели рыбачьи сети, резали деревянные ложки.

Осмотревшись в полку, Суворов увидел, что из этой толпы молодых людей, насильно собранных в одно место, никто не думает создавать боевую силу. Попытки Суворова говорить об этом с полковником и офицерами были встречены общим недоумением.

— Откуда такой чудак к нам явился? — удивлялись новые товарищи Суворова.