Александр Вертинский

Других притягивала ко мне та щемящая и ноющая тоска по родине, которая называется ностальгией и которая пронизывала собой все мое творчество.

Третьи – кто побогаче – шли на мои концерты для того, чтобы щегольнуть туалетами и драгоценностями своих «московских Венер».

Тут были люди самых различных «убеждений» и «взглядов», коих в русской колонии собралось великое множество, – «белые», «петлюровцы», «махновцы», «самостийники», «грузинские меньшевики», всевозможные «союзы спасения Родины», «кадеты», «черносотенцы», «монархисты», «младороссы» и просто подонки, работавшие в иностранных разведках, которые плодились, как грибы.

И, наконец, те, кто покинул свою родину случайно, помимо своего желания, попав в волну эвакуации и будучи выплеснуты этой волной на чужие негостеприимные берега».

И главное:

«Мои песни объединяли всех. Они «размывали» эмиграцию, подтачивали шаг за шагом их «убеждения», эти зыбкие постройки без фундамента, как размывает море песчаные берега».

Вспомним, что число русских эмигрантов исчислялось миллионами и разбросаны они были по всему миру.

Таким образом, с высоты времени становится очевидным, что Вертинский не просто гастролировал-путешествовал по миру в поисках пристанища и приличного заработка, но выполнял благородную миссию Утешителя, Примирителя во всех уголках земли, куда революция выбросила русских людей.

* * *

Во время гастролей в Германии с ним происходит случай, который характеризует могучую силу воздействия искусства на зрителей. Но начну сначала, иначе не понять развязки конфликта в этой драме.

В Вене Вертинскому довелось услышать скрипку Владеско, знаменитого цыганского музыканта, одного из королей «цыганского жанра». Он был покорен необычайно густым и страстным звуком, нежным и жалобным, словно плачущим, тем восточным колоритом, который отличает цыганскую музыку от классической. Это был какой-то широкий переливчатый стон, исходящий слезами. Что-то одновременно напоминающее и зурну, и «Плач на реках Вавилонских». Потом они встретились в 1927 году в Черновцах. Вот как это было:

«В кафе зажгли электричество. Музыканты шумно настраивали инструменты и спорили, с чего начать… За отдельным маленьким столиком невдалеке от меня сидела уже немолодая красивая женщина, устало опустившая руки на колени. В ее позе было что-то обреченное. Она смотрела на входную дверь и вздрагивала от ее скрипов…»

Заиграл Владеско, и снова Вертинский был покорен его игрой. Он даже нашел общее между своими музыкально-поэтическими посланиями и искусством Владеско:

«Его скрипка то пела, то выла, как тяжело раненный зверь, то голосила пронзительно и звонко, тоскливо умирая на высоких нотах… И еще порой казалось, что какой-то пленный раб, сидя в неволе, мучительно и сладко поет, словно истязая самого себя воспоминаниями, песню своей несчастной родины. Охватив колени руками, и раскачиваясь, и заливаясь слезами… Это подлинный стон народа…

“А вот как человек он настоящая скотина! – неожиданно сказал Петя (театральный администратор, с которым Вертинский пришел в кафе. – Р. К.). – Видишь ту женщину, у эстрады? Когда-то она была знаменитой актрисой… Сильвия Тоска. Весь мир знал ее…”»