Александр Зиновьев. Прометей отвергнутый

Максим Хромов в марте 2004 года, тогда — генеральный директор издательского дома «Крокодил», организовал в московском кинотеатре «Фитиль» выставку сатирических рисунков Зиновьева «Поддатые семидесятые». На самом-то деле о такой теме изначально не думали. В преддверии очередного юбилея Победы искали какого-нибудь карикатуриста из ветеранов. Коллега вспомнила про Зиновьева, что вот и шаржи политические рисует, и воевал, был лётчиком. Максиму и в голову не пришло, что это — тот самый Зиновьев, чьи «Зияющие высоты» читал в восьмидесятые в самиздате, получив копию на несколько дней (и ночей). Про того Зиновьева говорили, что он какой-то «профессор из Ленинграда, высланный за антисоветчину». Когда готовили выставку, много общались. Узнал, что Зиновьев ещё и логик, и социолог. Стал читать. После ещё несколько раз встречались, созванивались. Сейчас Максим работает в рекламной сфере и, в частности, продвигает в городском пространстве Москвы бренд «Год Зиновьева».

Стас Кузьменко посещал лекции Александра Александровича в 2004–2005 годах на философском факультете МГУ. Студент-биолог, он однажды прочитал в газете «Завтра» пространную статью Зиновьева «Идеология партии будущего» — своеобразную выжимку его одноимённой книги. Ему и ранее доводилось кое-что читать Зиновьева, но как-то шибко не задевало. А тут, захваченный новыми идеями, стал искать другие публикации по этой тематике. Оказалось, что ходить далеко не надо. Зиновьев здесь же, в alma mater, сам, живьём, регулярно читает курс «Логической социологии». Стал ходить. Конспектировать. Полтора семестра. Незваного студента никто из аудитории не гнал. Пару раз вместе с другими студентами провожал профессора до дома. Бывал по случаю и в гостях. Прикипел душой.

После смерти учителя ему пришла в сердце мысль «взять шефство» над малой родиной Зиновьева. В Пахтино он впервые пришёл в середине июня 2006-го. Поездом доехал до Галича, оттуда на автобусе — в Чухлому, а потом — пешком. По грунтовке, по которой мы едем, — до Коровьево, ближайшего к Пахтино жилого села. А дальше искать дорогу пришлось самому, сверяясь по дореволюционной карте и космоснимку, которые предварительно раздобыл у местных краеведов.

Он регулярно бывает в урочище. Живёт здесь по несколько дней — у председателя поссовета Коровьево получил добро ночевать в пустующем доме. Исследует место. Обустраивает его. Определил местоположение зиновьевского дома. Недавно выстроил своими руками небольшую избушку. В эту поездку планирует покрасить полы. Разбил небольшой огородик — несколько рядов картошки. Говорит, что хочет, чтобы в Пахтино вернулась жизнь. И она вернулась! Делами и любовью это странного юноши. Он угловат, ершист, порой задирист. В Зиновьеве он чувствует родственный дух. Он тоже — отщепенец.

Я еду в Пахтино как «биограф Зиновьева». В биографы я попал неожиданно для себя, почти случайно. Иначе говоря — по воле Судьбы. Я дважды видел Зиновьева. Первый раз в 1997-м на презентации романа «Глобальный человейник» в магазине «Библио-Глобус». Он мне тогда не понравился. Выглядел он лет на шестьдесят. Энергичный, напористый, но какой-то раздражённый, неприветливый, хотя на встречу пришли его явные поклонники. Меня поразило тогда, что во время автограф-сессии в очередь к Зиновьеву выстроились люди, державшие в руках целые пачки его книг — до десятка! В основном — хорошо узнаваемые по бумажным переплётам издания «L’Age d’Homme». Ловили каждое его слово, задавали осмысленные, непраздные вопросы. Никаких провокаций или подвохов. Он же всё время как будто сердился. И обижался. «Вот таким был бы Иван Карамазов в старости», — подумал я. Зиновьев тогда, как я теперь знаю, переживал один из самых тревожных периодов своей жизни, связанный с осознанием гибельности происходивших в России социально-политических процессов. «Я в отчаянии, — несколько раз повторил он. — Я не вижу разумного выхода из сложившейся ситуации». Я же в ту пору был ангажирован «перестроечной» риторикой, по молодости лет без особого драматизма воспринимал развал Союза и уж совсем не страдал от краха коммунистической системы, и иначе как парадокс не мог воспринять утверждения Зиновьева, что «советский период русской истории — самый грандиозный в истории XX века, вершинный в истории России», а «Ленин и Сталин — самые выдающиеся политические деятели XX века». Короче, он был мне чужд — идейно и стилистически. Но — вот судьба!

Я никогда не подписываю книги у авторов во время презентаций, но тогда взял со стеллажа книжку (она была какой-то неприлично дешёвой, чуть ли не в цену поездки на метро! — это особенно укрепило меня в моём решении) и пристроился в хвост за автографом. Подошёл последним. Он подписал механически, с полным безразличием. Взаимно: роман я читать не стал.

Во второй раз видел его в январе 2006-го, в одном литературном собрании, которое проводила филолог и критик Лола Звонарёва. Художница Наталья Баженова представляла портрет Александра Александровича, написанный ею незадолго до того. Отмечали тридцатилетие выхода в свет «Зияющих высот».