Александр Зиновьев. Прометей отвергнутый

Зиновьев исследует душу западоида и обнаруживает в ней зияющую пустоту. Живые чувства заменены искусными формами их внешнего проявления. Искренние реакции — набором выученных жестов и действий. Откровенные слова — готовыми фразами. Всё выверено и сбалансировано. Всему своё место и роль. Всё задано и унифицировано. Удобно и практично. Как одежда и обувь. И не беда, что всё — серийного производства. Ассортимент эмоциональных инструментов западоида так богат и многообразен, что создаёт иллюзию полноты существования. Но в реальности у него ничего за душой нет. И в душе нет. И души — как таковой — нет. Это отсутствие души, пожалуй, и составляет главную особенность сверхчеловека — существа, преодолевшего гуманизм.

Победа Запада над человечеством, как бы долго она ни длилась, закончится разрушением западнистской цивилизации, считает Зиновьев. Эгоизм западного человека, переродившись в сверхэгоизм западоида, из источника самосохранения обратится в источник саморазрушения. Участь грядущего западоида, участь сверхчеловека — умственная, духовная и физическая деградация.

«Глобальный человейник» стал художественным прощанием Зиновьева с Западом. Жить на Западе после этой книги ему уже было невозможно — неинтересно и ненужно. Возвращение было предрешено. Его отъезд уже состоялся.

«Глобальный человейник» вышел в издательстве «Центрполиграф» в 1997 году. Впервые, на финише своей литературной карьеры, Зиновьев опубликовал свой новый роман не в Лозанне и не в Париже, а в Москве. Двадцать лет спустя зеркально повторилась история публикации его первой книги. Тогда Зиновьев жил в Москве, а книга вышла в Швейцарии, потому что в Москве издать её было невозможно. Теперь он жил в Мюнхене, а книга появилась в Москве, и всё по той же причине — издать роман в Европе оказалось невозможно. Он снова написал книгу, которую опять пришлось печатать за границей.

Такое могло случиться только с ним!

«Моя позиция уникальная в том смысле, что я не принадлежал и не принадлежу ни к каким слоям, группам, партиям, — писал он Зальцбергу 8 марта 1997 года. — Я — „суверенное государство“, т. е. нечто вроде инопланетянина, изучавшего „человейник“ для отчёта моим неведомым (и несуществующим) соплеменникам. В общем-то, в мире просто нет научного в строгом смысле слова понимания человеческого общества и человека. Есть дилетантизм, обывательщина, идеология. Я лишь приоткрыл дверцу к научному пониманию. А оно чуждо всем и недоступно всем, за редким исключением. Люди, включая самых выдающихся гениев, суть кретины в сфере социальных явлений. Есть исключения. Их можно пересчитать на пальцах. И они, как правило, порицаются. <…> И тут уж ничего не поделаешь. Объективное познание социальных явлений есть вечное табу человечества»[748].

Молодая журналистка «Московского комсомольца» Анна Ковалёва, предваряя своё интервью с ним, задорно писала: «Александр Зиновьев — один из самых скандально известных: писателей — раз, эмигрантов — два, диссидентов — три. Впрочем, сам он себя ни писателем, ни эмигрантом, ни диссидентом не считает. Русские мюнхенцы, услышав словосочетание „Александр Зиновьев“, реагируют так: „О-о-о-о!!! Он же монстр! Зачем он вам?!“ Зиновьев реагирует на них так же. Похожие отношения у Александра Александровича со всем миром. Обладая невероятной известностью и популярностью, он не примкнул ни к одной группировке. Назвать его своим не может никто: ни демократы, ни коммунисты, ни патриоты, ни ностальгирующие по прежним временам. Он открыт для всех и ни для кого. У него есть воспоминания, работа по заказу, страна, которой нет на карте мира, и жизнь без особого желания жить.

Его биография — возможный образец для современной сказки о Ланселоте. Он сделал всё, чтобы уничтожить дракона, но не стал ли он сам новым драконом?»[749]

Остался граф Роланд один и пеш.
                                           Аой![750]

Нет! Не один! Был обитаемый «Остров Зиновьев».

Была Ольга. Он писал ей, к очередному дню рождения:

Какой жестокий ураган в России прогудел!
Какие страшные он причинил уроны!
И стал теперь России исторический удел,
Как вопль отчаянья, как близких похоро́ны.

Когда с тоски хоть в петлю лезь, хоть вой,

Когда от чёрных мыслей нету мне отбою,
Лишь стоит на тебя взглянуть, услышать голос твой,
Россию чувствую, она жива с тобою[751].

Была Россия.