Александра Коллонтай — дипломат и куртизанка

— Хоть вы и анафема теперь, — добродушно шутил Ленин, — но вы не в плохой компании: будете поминаться вместе со Стенькой Разиным и Львом Толстым.

Поздним ноябрьским вечером Александра сидела за письменным столом в своём просторном министерском кабинете, обставленном с тяжёлой викторианской элегантностью, и составляла проект законодательства о браке.

В белой голландской печи уютно потрескивали раздобытые вездесущим Цветковым берёзовые дрова. В отблесках пламени бледное от усталости и недоедания лицо Александры казалось ещё более прекрасным.

На душе было тяжко и уныло. Хотелось, чтобы вот здесь, рядом, был кто-то близкий, кому можно было бы высказать, как непосильно свалившееся на неё бремя государственных забот, к кому можно было бы прильнуть и заплакать... Но близких подле неё сейчас не было. Павел находился по делам в Лодейном Поле. Зоя днём и ночью налаживала работу бывшего управления императорских театров.

   — К вам посетитель, — прервал её раздумья Цветков.

Дверь отворилась, и полутёмную комнату осветил своей жизнерадостной улыбкой Джон Рид.

Александра бросилась ему навстречу.

   — Джон, я просто счастлива, что ты пришёл, — воскликнула она, обнимая Рида.

Они уселись на огромный кожаный диван, над которым висел плакат с текстом Александры: «Будь матерью не только своему ребёнку, но всем детям рабочих и крестьян».

   — Подумать только, — возбуждённо заговорила она, — ты уже несколько месяцев в Петрограде, но в этой суматохе не удаётся как следует поговорить. Всё мельком да мельком. Ну рассказывай, как ты, как Луиза? — Она погладила его по щеке: — Где ты так умудрился загореть?

   — Я только что вернулся из Баку со съезда народов Востока.

   — Представляю, какое это было восхитительное зрелище!

   — Это напоминало сказку «Тысячи и одной ночи»: яркие одежды, витиеватые речи, утончённые любовные утехи.

Александра недоумённо встряхнула головой:

   — При чём тут любовные утехи? О чём ты говоришь?

   — Понимаешь, туда мы ехали в агитационном поезде, в роскошных царских вагонах. Как только мы достигли границы Кавказа, пожилые женщины стали нам приводить для услады тринадцатилетних девочек.

   — Господи, какой кошмар! — Александра схватилась за голову.

   — Меня это тоже покоробило. Ведь у тринадцатилетних девочек ещё не развито чувство классового сознания, они не могут понять агитационного значения единения трудящихся всех наций в борьбе против империализма.

   — Как-то всё иначе получается, чем мы мечтали. — Александра задумчиво посмотрела на Джона. — Ты знаешь, сейчас я часто вспоминаю годы эмиграции. Как легко и радостно было разъезжать по городам Европы и Америки и агитировать за грядущую революцию. И как тяжко эту революцию отстоять! Казалось бы, мне надо быть счастливейшей женщиной в мире — ведь за всю историю никто из женщин не становился министром. Однако для радости повода нет: все мои начинания терпят провал. Превратить монастырь в общежитие для увечных не удалось — взбунтовались монахи. Сделать из дома подкидышей Дворец материнства и младенчества не позволили контрреволюционные няни — они с двух сторон подожгли здание... О, Джон, у меня на всё это нет больше сил. Каждый день видеть перед собой больных и увечных, а вечерами мчаться в Смольный и просиживать там ночами на бесконечных заседаниях Совнаркома. От голода и усталости мы валимся с ног, впадаем в состояние полубреда... Дело доходит до курьёзов. Вчера во время прений Ленин передал Дзержинскому записку: «Сколько у нас в тюрьмах злостных контрреволюционеров?» Дзержинский ответил: «Около 1500». Ленин поставил возле цифры крест и вновь передал Дзержинскому. Феликс Эдмундович встал и, ни на кого не глядя, вышел из комнаты. И только сегодня утром стало известно, что всех этих злостных контрреволюционеров ночью расстреляли, поскольку крест Дзержинский понял как указание. На самом же деле Ленин ставит на записке крест, когда хочет сказать, что принял её к сведению... Джон, где взять силы, чтобы всё это пережить? Ведь я только слабая женщина.

Прильнув к плечу Рида, она гладила его затылок, шею.

   — Александра, — нежно прошептал он. — Я люблю Луизу.

   — Но ведь она обманывает тебя! — воскликнула Александра, отстраняясь. — Пока ты лежал в больнице, она спала в твоей же постели с Юджином О’Нилом, твоим другом, которого она же и соблазнила. Об этом знал весь Гринвич-Виллидж...

   — Замолчи! Я не хочу этого слышать! Для меня потерять веру в Луизу — всё равно что потерять веру в русскую революцию.

Рид закрыл лицо руками и заплакал.

   — Джон, милый, прости. Я не думала, что ты так болезненно это воспримешь.

Александра положила его голову себе на грудь. Продолжая рыдать, Рид стал расстёгивать молнию её тёмного бархатного платья.

В этот момент где-то далеко завыла Сирена и комната погрузилась во мрак, нарушаемый лишь отблесками печного пламени.

Скрипнула дверь кабинета.

   — Товарищ Коллонтай, — послышался голос Цветкова, — в Петрограде наводнение. Затопило электростанцию.

   — Ну вот, — устало произнесла Александра, застёгивая платье. — Опять нам помешала стихия.

С первого дня близости Павел стал настаивать на женитьбе.