Александрия. Тайны затерянного города

10 декабря 1827 года маленькая армия Харлана была готова выступить из Ахмедпура[36]. Глядя, как американец натягивает огромные сапоги, Льюис чувствовал, что променял свое прежнее военное житье на нечто еще более безумное. Харлан велел ему облачиться в старую форму бенгальского артиллериста и повесил на пояс палаш. Льюису разрешили называться Чарльзом Массоном, и он решил, что лучше носить это имя, чем старое. (Сам Харлан с присущей ему наглостью наряжался в британского офицера.) Этот Массон, еще не оправившийся от лихорадки, красноглазый и небритый, выглядел потешной пародией на того подтянутого солдата, каким был несколько месяцев назад. Но он радовался тому, что остался жив, а еще – возможности взгромоздиться на предоставленного Харланом коня, хотя и раз за разом с него сползал.

Вскоре сомнительная экспедиция взяла хороший темп. У Харлана было уже около сотни человек, но он не доверял ни одному. Он и его заместитель Гуль-Хан постоянно препирались. Гуль-Хан был толстяком пятидесяти с лишним лет, одноруким и одноглазым, зато с роскошными усами и вооруженным до зубов. Постоянными речами о своей непоколебимой преданности Шудже он доводил Харлана до бешенства. «Смерть врагам короля, да обернется его соль грязью на устах изменников! Двадцать лет служил я верой и правдой его величеству и остался рабом без вознаграждения – что ж, пускай. Настало время вспомнить о долге – не беда, что правитель никогда не отличал своего друга от врага. Хвала Аллаху, что правитель так велик!»[37] Гуль-Хан запамятовал, как потерял руку, и каждый раз рассказывал об этом что-то новое. В Лудхияне ходил слух, что конечность отрубил ему сам Шуджа-Шах.

Ни одна миля пути не проходила для Харлана без беспокойства. Заметив среди поклажи плохо завязанный тюк, он принимался сетовать: «Грядет напрасная трата сил, уничтожение имущества, страдания людей и скотины… Успех военных операций зависит от таких мелочей!»[38] Он был многословен и в своих тирадах умудрялся припомнить всех, от римлян до Наполеона[39]. За всей этой суетливостью скрывалась тревога: Харлан подозревал, что, заплатив своим людям заранее, совершил ошибку. Гуль-Хан был с ним не согласен. Стоило ему получить от Харлана деньги, как его многолетняя верность Шуджа-Шаху мигом испарилась. «Я съел с ним [Шуджа-Шахом] пуд соли, – заявил он Харлану с ухмылкой, – а теперь поручаю его милости Аллаха: пусть храбрые слуги служат храбрым, милостыню надо просить у милостивых. Так и от гор не допросишься горсти пыли. У сагиба я провел на службе всего два дня и получил плату авансом за два месяца – желаю процветания дому его!»[40] В то время Харлану не приходила мысль, что на верность Гуль-Хана нельзя полагаться.

За границей, охранявшейся Ост-Индской компанией, власть принадлежала тому, кто ее берет. К востоку от границы находился Лахор, столица одноглазого сикх-махараджи Ранджита Сингха, одного из искуснейших и самых безжалостных правителей в истории. Махараджа вкушал тайком вино, которое получал от британцев, присвоил прославленный бриллиант «Кохинур» и держал в страхе всех, до кого дотягивалась его многочисленная, отлично вымуштрованная армия, начиная с Ост-Индской компании. (Его любимый вечерний коктейль состоял из виски, мясного сока, опиума, мускуса и давленного жемчуга[41].) К северу от него Дост-Мохаммед-Хан с трудом управлял из Кабула Афганистаном. «Он возобладал над своими соперниками и приобрел власть, к которой так стремился, – рассуждал позднее Массон. – Смешно пытаться набросать характер того, кто его лишен. Он был хорош или плох в зависимости от того, что требовалось для его интересов»[42]. Но в промежутке, в приграничье, среди горных вершин, влияние правителей ощущалось слабо. Мелкие шейхи сидели по своим фортам, защищаемым наймитами, которым недоплачивали, и ржавыми пушками. Противники этого сорта были по зубам даже такому грошовому Макиавелли, как Харлан.

Харлан полагался только на свой пистолет, но при этом витал в облаках. Ведя своих наемников в Афганистан, он, как сам писал, «был погружен в прошлое. Меня ждал край, известный миру как арена подвигов Александра Македонского»[43]. Для людей вроде Харлана Александр был путеводной звездой, примером того, что одному человеку под силу переделать мир и навечно остаться в памяти потомков. Ехавшего позади него Массона, ежесекундно боявшегося свалиться с лошади и отчаянно потевшего в своей старой форме, меньше всего на свете заботила древняя история. Но, потакая американцу, он послушно внимал его разглагольствованиям.