Александровскiе кадеты (СИ)

— Именно так, Иван Михайлович, — Две Мишени спокойно поднял руку, останавливая вскипевшего казака. — Германские войска вторглись в пределы Отечества. Им нужно давать отпор всеми силами и средствами, не щадя ничего, и самой жизни. Те, кто перешёл на их сторону — есть изменники, и поступать с ними надлежит соответственно. Вы всё очень правильно сказали.

— Почему же тогда запасные и резервные полки переходят на их сторону? Почему русские солдаты стреляют в нас с вами, а не в них? Почему перед нами возводят баррикады, ломают стрелки, бросают паровозы, а не перед ними? Когда неприятель явился к нам в 1812-ом, всё совсем по-иному было!

— Простого человека нетрудно обмануть лживыми посулами, Иван Михайлович. — Голос Аристова был ровен, лишён эмоций. — Но, я вижу, вы считаете, что противостоять вторжению и узурпации власти не стоит. Что ж, здесь хватит офицеров для суда чести.

Шубников, однако, не испугался. Демонстративно пожал плечами:

— Суд чести, Константин Сергеевич, это, конечно, очень хорошо. Я в ваших руках, я один и никуда не собираюсь бежать. Только объясните мне, пожалуйста — в ту же наполеоновскую кампанию немало французских роялистов служили в нашей армии. Служили доблестно, как, скажем, граф Сен-При, даже в Военной галерее портрет его висит. Скажите, полковник — они кто, герои или презренные предатели? Когда вступали в свою прекрасную Францию с иноземными солдатами? Когда свергали Корсиканца? И если представить, что германские войска бы сейчас не нападали на нас, но помогали восстановить порядок, ведь его величество кайзер и наш государь состоят в родстве?

— Если бы да кабы, Иван, — перебил Чистяков, — то во рту б росли бобы. И был бы не рот, а целый огород. Постыдился бы кадета Солонова. Они противника на сутки задержали.

— Да отстаньте вы от него, господа, — махнул рукой Яковлев. — Ступай, Иван Михайлович, ступай. Вижу, не по сердцу тебе всё это. Мы здесь собрались Отчизну и престол защищать, ну, а ты у нас человек прогрессивный, тебе свобода на немецких штыках важнее…

— Есть много мест, куда чужие штыки принесли свободу, русские не исключая, — огрызнулся Шубников. — И дело не во мне и не в вас, господа, но в тех мальчишках, которых вы потащите под пули. Сами — идите! Хоть все разом! В полный рост на пулемёты!.. Но детей-то!..

Казачий подъесаул, тихо просидевший в углу всё начало совета, впервые подавший голос совсем недавно, видать, окончательно потерял терпение. Вскочил, одним движением оказался рядом с Шубниковым, подсёк тому ногу, сшиб на пол, придавил.

— Спокойно! Спокойно! — кинулись разнимать сразу полдюжины офицеров.

— Спокойно, — сказал и Две Мишени, когда тяжело дышащего Шубникова поставили на ноги. Подъесаул рычал и сжимал кулаки, но держал себя в руках. — Семён Ильич прав. Не нужно суда чести — чести у вас нет — а потому просто уходите. На все четыре стороны. Хоть в Мариенбург, там у «временных» какой-то «пункт записи». Только смотрите, встретимся ещё раз — уже не пожалеем. А как мы умеем стрелять, вы знаете.

Шубников дернул плечами, пытаясь придать себе видимость достоинства.

— Уходи, Иван, — беззлобно сказал Чистяков. — Уходи, Христом-Богом прошу. Не вводи в соблазн ни меня, ни кадет. Лошадь возьми и уезжай. Куда хочешь. У тебя сестра, я знаю, в Царском. Вот и давай к ней. Не хотелось бы тебе голову продырявить — химик ты неплохой, глядишь, ещё и одумаешься, а учёные люди России нужны.

Шубников обвёл собрание злым взглядом, кадык его дёрнулся, словно он хотел что-то сказать; однако потом явно передумал, резко дёрнул головой, словно пытаясь изобразить поклон и пулей вылетел из буфетной.

— Что ж, господа, — Две Мишени не дал разгореться дискуссии, — по-моему, пора объявлять погрузку.

И добавил, остановившись возле Фёдора:

— Всё ли вы поняли, вице-фельдфебель?

— Так точно, — сказал Фёдор. — Всё.

Да и мудрено ли было не понять!

[1] Рейхсхеер (нем. Reichsheer) — название сухопутных войск Германской империи. Не следует путать с Reichswehr — вооруженными силами Веймарской республики.

Глава 9.1

Декабрь 1908 г.

Воскресенье тянулось медленно и томительно. С самого утра всё валилось из рук. Федя даже засел было за уроки, и даже что-то выучил — но проклятые мысли сразу же выбрались на поверхность, словно крысы из подвала, стоило ему отложить учебник.

Что делать? Сказать? Не сказать? Что будет с папиной службой, если его начальство узнает — на квартире полковника Генерального штаба собираются инсургенты? Уволят ведь, с позором, без мундира и пенсиона. И его, Федю, наверняка вышибут из Корпуса, и тоже с позором. Что тогда с ними будет, с мамой, с Надей?.. Да и с той же глупой Веркой? Что, если её посадят в тюрьму? Сошлют в каторжные работы?

А не сказать — как не сказать?! Он же кадет, александровский кадет! У него на плечах государев вензель! Он портрету государя салютует, всякий раз мимо него пробегая! И — промолчать?!