Александровскiе кадеты. Том 2

– Да очень просто, – снисходительно пояснил Игорёк. – Снимается кино. Кино снимается, вот и всё. Сколько раз я сам видел. Кто спросит – со съёмок идём. Обеденный перерыв. Ещё и расписаться будут просить[3].

– Где расписаться? – удивился Константин Сергеевич.

– Уж где придётся. Артистов у нас все любят.

Мария Владимировна вздохнула.

– Времена сейчас, конечно, не те, что раньше, не как после революции. Но… всё равно.

– Ба, да не волнуйся ты! Люди в костюмах просто идут, вот и всё.

– Иногда действительно лучше вообще не таиться, – задумчиво сказала Ирина Ивановна. – В чужой одежде мы чужие. А так – и впрямь артисты. Сыграем, если надо, а, Константин Сергеевич?

– Сыграем, – кивнул подполковник. – Только с оружием не расставайтесь, Ирина Ивановна.

– Ни за что! – Ирина Ивановна прижала к груди ридикюль.

– У вас там что, пистолет? – нахмурилась Мария Владимировна. – Бросьте, милочка, не нужно вам этого; ни большевиков я не люблю, ни тех, кто сейчас правит, их наследничков, но на улицах Ленинграда…

– Что? Каких улицах?

– Санкт-Петербург так теперь называется, – вздохнула хозяйка. – Петербург-Петроград-Ленинград. Сперва переименовали, когда война с германцами началась, ещё при царе, а потом, когда Ленин, у большевиков главный, умер – снова, теперь в его честь.

– Ленинград… – вдруг проговорил Костька Нифонтов, катая чужое название во рту, словно конфету. – А ничего так. Звонко.

– Звонко, – согласилась Мария Владимировна. – Мы привыкли.

– Быстры они, однако… – проворчал Две Мишени.

– Да они почти всю страну переименовали, – засмеялась вдруг хозяйка. – Царицын теперь Волгоград, Самара – Куйбышев, Симбирск – Ульяновск, Вятка – Киров, Екатеринбург – Свердловск. Николай Михайлович мой всё сердится, сердится – а я ему, мол, да ладно, название в рот не положишь, имя на плечи не накинешь. А зато вот совсем бедных теперь не стало, бродяг-побирушек да нищих. В общем, на улицах у нас не нападают. Так что пистолеты лучше здесь оставить. У нас это запрещено. Строго запрещено! Единственное, что и впрямь может вам угрожать, – если задержат с незаконным оружием. Эх, не убедил меня внук мой богоданный, лучше б переоделись бы вы…

Две Мишени хмыкнул, но всё-таки выложил браунинг с запасными обоймами. Ирина Ивановна, однако, лишь покачала головой.

– Да не полезет никто к ней в сумочку, ба, – очень по-взрослому заметил Игорёк. – Не те времена[4].

– Не те, верно, – вздохнула бабушка. – И слава богу, что не те. В те-то так не походили б. А сейчас – и верно, кино снимается, и всё…

…Осталась позади лестница, они все вместе вышли на улицу.

– Прямо через двор пойдём, – показала Мария Владимировна. – В «Петровский». Магазин так называется. За домиком Петра, значит…

– Ну, ба, мы уж туда не потащимся, – заявил Игорь. – Там только очереди. Мы через мост поедем, на Марсово. А оттуда на Дворцовую, а потом по Невскому пройдёмся…

– Именно что по Невскому. А то ведь он был, не поверите, «проспектом Двадцать пятого октября», – вздохнула хозяйка. – В войну вернули. Как переименовали, так и обратно сделали. Ох, не на месте у меня сердце. Пугана ворона куста боится. Уж слишком хорошо тридцатые помню…

– А что там было, в тридцатые? – тут же выпалил Петя.

– Потом расскажу, дорогой. Ну, бегите да возвращайтесь поскорее. Игорь! Если что – ты знаешь, кому звонить. Две копейки у тебя есть?

– Есть, ба. – Игорёк явил взыскующему взору бабушки медную монетку.

– Номер помнишь?

– Да помню я, ба, всё помню!

Через мост они шли пешком. На них посматривали, что правда, то правда, но посматривали с интересом, не более. Их обгоняли трамваи, иные – зализанных модных очертаний, но один раз прополз тёмно-красный, из двух вагонов, почти неотличимый от тех, что ходили в Петербурге 1908 года, разве что на глаз чуток побольше[5].

– Рассказывай, Игорь, – попросила Ирина Ивановна. – Рассказывай, пока мы окончательно не сошли с ума. Что у вас тут было, когда и как. Что государя и династии больше нет – мы уже поняли. Рассказывай остальное. Можно коротко.

Игорёк вздохнул. И начал рассказывать:

– Ну, в общем, война была… Первая мировая… в четырнадцатом началась.

– Это твой дед нам уже сказал. Давай теперь подробности. Из-за чего всё началось и чем кончилось? Подробно! – потребовал Две Мишени.

Игорёк снова вздохнул. Все трое кадет, и Фёдор, и Петя, и Костька, слушали мальчишку из семьдесят второго года: о том, как началась Первая мировая война, как шла, как народу она надоела и как большевики, то есть социал-демократы, и эсеры, то есть социалисты-революционеры, объясняли солдатам, что надо скинуть царя, что будет тогда мир «без аннексий и контрибуций», и все заживут. Ирина Ивановна несколько раз останавливала порывавшегося кинуться в спор подполковника, так что Игорёк лихо-бодро-весело доскакал до Февральской, как он её назвал, революции, ухитрившись уложить её в несколько фраз:

– В Петрограде хлеба не стало. Народ недоволен был. Солдаты на фронт не хотели. Началось восстание. А царь испугался и отрёкся. И стало Временное правительство, министры-капиталисты…