Алексей Балабанов. Встать за брата… Предать брата…

Пока он был жив, пока мастерил себе кунсткамеру, свой артхаус, чтобы там в нем бальзамировать эпоху и лепить с нее посмертные маски, пока мелькал на киноподиумах, брал призы и расточал харизму праведника, никаких сожалений в его адрес у меня не было. Жалко стало сейчас, когда прошли многие годы с того дня, когда он угас. Ведь он, было очень похоже, покаялся за то, что слишком долго и с исследовательским восторгом заглядывал в глаза энтропии и смерти самой. Словно стремясь постичь самое ее метафизику, непостижимую, неоткрываемую. На смерть, как и на солнце, смотреть открыто нельзя. Потом он искал возможности оправдаться, искал спасения. Впрочем, обратный ход его саморазрушению задать уже было невозможно.

Мне 2013-й запомнился тремя событиями – его уходом из жизни, моим интервью с 90-летним академиком Игорем Шафаревичем и началом второго киевского майдана. То интервью я взял, еще раз напомню, за день до лешиной смерти. В начале лета я дал статью о нем в «Литературной газете» у Юрия Полякова, на страницах которой появлялся как автор довольно часто. (Полсотни публикаций к тому времени, любая из которых могла пройти в изданиях, где еще чтили принцип социальной справедливости и не боялись властной острастки. Хотя от многих моих трибун чья-то незримая рука меня уже умело отвадила, вернее сказать – отстранила.) Статья и называлась «ЛЕХИН ГРУЗ».

Я надавал ему под зад – без всякого стеснения, словно живому. Во многом повторив то, что опубликовал в «Литературной России» в году 2007-м. Да мне и не верилось, что он уже неживой. Уж этот мистификатор должен был как-нибудь отбиться от костлявой, он ведь из тех, кто обязательно отбрешется от нее. Потом и пожалел было вослед – что же это, едва три месяца минуло, а ты и полез наводить тень на плетень.

Если честно, больше хотелось света, и все же просто на самом деле: где свет, там и тень. Если бы Леха не снял своего «совсем плохого кино», своего «Груза 200» и «Морфия»… Особенно «Груза». Мастеров большого плевка в прошлое у нас и без того с избытком, он же решился не просто бритвой посечь саму связующую ткань времен, но и вспороть и вытащить наружу дымящиеся потроха истории, эксгумировать непоказуемое.

Спустя годы после его смерти что-то поменялось в оценках, и сам я ушел от резких однозначностей, которые нисколько не были желанием пнуть мертвого льва, как могло показаться иным, а больше криком искренней жалости: Возвращайся к чертовой матери оттуда, Леха… проживи долгую жизнь – услышь меня, поспорим… И все же вот она, эта статья, с подназванием Грустные раздумья у колокольни счастья Алексея Балабанова. (Кто-то из старых друзей, считая, что все творчество нашего общего друга, достигшего известности и ступившего в вечность, несло в себе большой заряд гуманизма, осудил меня за эту статью. Впрочем, есть в их числе и такие, кажется, что и Ельцина, имя которого, на мой взгляд, и служило режиссеру главной незримой эгидой, до сих пор считают эпохой возможностей.)

И все же вот она, эта статья… приведу ее в сокращении, в том виде, в каком она вышла когда-то в «ЛГ»:

De mortius aut bene aut nihil (Об умерших либо хорошо, либо ничего) – и это правильно. Но я и не собираюсь злословить, и у меня невесело на сердце. Только сроки уже прошли – и девять дней, и сорок…

Теперь имя Алексея Балабанова твердо встроено в парадигму отрицаний прежних эпох, и многие из его творений откровенным образом нацелены на разрушение, на прерывание исторического сознания этноса. Ни сляпанное режиссером в «Грузе 200» произведением искусства не назовешь, ни спрятанную за ним идею не скроешь. Задача ставилась одна: привить тому, кто не имеет собственных воспоминаний о советском прошлом, иначе – поколению двадцатилетних, слепой метафизический испуг перед ним.