Алексей Балабанов. Встать за брата… Предать брата…

Да – это и стигмы величия, и страшное клеймо, и я потом узнал, что если речь вести не о психогенном, или аффектационном, более легком типе эпилепсии, иногда и называемом псевдоэпилепсией, а о более страшном, органическом, то тут надо было себя готовить и к серьезным испытаниям. Ведь во втором случае, свидетельствуют врачи, сами припадки нередко ведут к заметным физическим травмам. А еще у многих больных со временем развивается выраженное интеллектуально-мнестическое снижение, другими словами, слабоумие, теряется продуктивность работы, падает общий тонус. Да одно осознание того, что какая-то злая вселенская сила вырывает тебя из жизни, полностью отключает твой мозг и бросает беспомощным биться в конвульсиях, напрочь сводит с ума… Тут не просто костлявая в своем истлевшем рубище тычет тебе в лицо своими страшными фалангами – тут и что-то более трансцендентно-дьявольское мнится в этом ужасе…

Впрочем, человек, как говаривал мой школьный учитель физики Валентин Сергеевич, с войны безногий, такая скотина, что ко всему привыкает… И сегодня медицина научила людей справляться со многими недугами – хотя и у лекарств есть побочные эффекты…

Я искренне боялся заговаривать с Алексеем о том случае, полагая, что чем реже ему напоминают об этом, тем лучше для него.

Восьмидесятые – девяностые, период полураспада

Повторюсь, что заслужу немало упреков, а то и беспощадной брани от кинолюбивых своих сограждан. Больше от молодежи, конечно же, чьим кумиром Леша стал и, судя по стараниям потрясенных эстетов и заинтересованных медийных кругов, еще станет… Да как ты можешь, завистливое ничтожество, низводить великое кино Балабанова до этих примитивных суждений… И вообще – все это некрасиво и нечестно, тем более по отношению к старому другу… Разве можно ставить в вину кому-либо его болезнь или физические недостатки! Даже если эпилепсия и считается психическим заболеванием! И вообще – писать об этом!!!

Автор заранее соглашается со всеми подобными обвинениями. Но другого способа сказать об этом нет. Сказать правду можно только… сказав правду. Никто уже и не ставит в вину-то… Просто объясняет и жалеет. Да ведь и хотел же он измениться в конце жизни – пытался вписать новые страницы в «книгу перемен». Что-то изменить. Но теперь уже не в мире, а в себе самом – в своем отношении к нему…

Впрочем, за публичность иногда и спрашивают по всей строгости народного спроса. И ушел из жизни – а все равно отвечай и объясняй все своими творениями. Ты ведь как художник время запечатлевал. Чтобы рассказать о нем потомкам.

Не спорю – De mortius aut bene aut nihil. Согласен: Об ушедших в мир иной либо хорошо, либо ничего. Но когда живущие стремятся тебя увековечить и причислить к лику «светочей духа», то ты вообще-то уже не из «мортиусов» в собственном смысле. Ведь ты как бы оснастил свой народ новыми смыслами или добродетелями. Геростраты и гитлеры, конечно, тоже попадают в анналы истории – но по другому счету.

А уж если приписывают к вечности, то человечество вправе знать о тебе все в мельчайших подробностях. Неслучайно и к лику святых церковь приписывает не сразу по завершении подвига великого служения, а спустя много лет, порой и через столетия, после тщательной проверки – дабы не случилось ошибки и даже брошенные в тебя каменья сложились бы в основание твоего пьедестала…

Впрочем, об этом еще предстоит разговор, а пока скажу в двух словах о том, что меня сближало с Алексеем и держало в пределах видимости. И что окончилось примерно к тому времени, когда в его жизни начался этап профессионального ученичества под наставничеством другого культового режиссера – Германа. Когда на вахту дружбы с ним заступил Сергей Сельянов, а там и множество других людей – из тех, кто хранил эту дружбу до конца и сохранил о нем благодарную память.

А нашей дружбы с ним оставалось еще лет на семь или восемь. После службы время нас развело и сводило уже по разу в год или в лучшем случае раз в полгода. Всего тех встреч набралось бы не больше десятка.

Бывало, мы встречались у Кирилла Мазура на северо-восточной московской окраине. Слеталось человек по шесть или семь все еще юных, но уже старых знакомых. Часть – из Горького, что мы все чаще называли Нижним, а Балабанов – из Свердловска, который никто из нас еще не приспособился называть Екатеринбургом. С этой ватагой, легкой на подъем – что воробьиная стая, часто появлялся и лобасто-лысый сорокалетний Слон, который чем-то был и непонятен, и неприятен, тогда как остальным общение с ним по-прежнему льстило в самооценке.