Алексей Константинович Толстой

Летом 1827 года Алексей Перовский, ставший к этому времени попечителем Харьковского учебного округа, испросил трёхмесячный отпуск и в сопровождении сестры и племянника отправился в Германию. С этой первой заграничной поездкой связано одно из самых сильных жизненных впечатлений Алексея Константиновича Толстого. В уже упомянутом письме Анджело Губернатису он вспоминал: «Во время нашего пребывания в Веймаре дядя повёл меня к Гёте, к которому я инстинктивно был проникнут глубочайшим уважением, ибо слышал, как о нём говорили все окружающие. От этого посещения в памяти моей остались величественные черты Гёте и то, что я сидел у него на коленях».

Гёте подарил Алёше кусок клыка мамонта с собственноручно нацарапанным на нём изображением фрегата. Посещение «божественного старца» затмило всё остальное, что прошло перед глазами мальчика, да он был ещё и слишком мал, чтобы дать себе сознательный отчёт в увиденном.

Прошло четыре года, и та же семейная кавалькада отправилась в Италию. На протяжении всего путешествия Алёша вёл дневник — и он свидетельствует о поразительной духовной зрелости тринадцатилетнего отрока. Тетрадь была испещрена также рисунками: сельские и городские виды, фигуры итальянцев. Вообще, эта поездка (можно с полной уверенностью утверждать) стала определяющим моментом в его становлении как творческой личности. Впоследствии он исповедовался будущей жене в письме от 31 июля 1853 года:

«…Есть эпоха моей жизни, о которой я тебе никогда не говорил или говорил поверхностно; это — артистическая эпоха моей жизни — мой XVI-й век.

Не знаю, почему, но мне хочется говорить о ней сегодня. Мне было 13 лет, и мы были в Италии.

Ты не можешь себе представить, с какою жадностью и с каким чутьем я набрасывался на все произведения искусства. В очень короткое время я научился отличать прекрасное от посредственного, я выучил имена всех живописцев, всех скульпторов и немного из их биографии, и я почти что мог соревновать с знатоками в оценке картин и изваяний.

При виде картины я мог всегда назвать живописца и почти никогда не ошибался.

Я до сих пор ощущаю то лихорадочное чувство, с которым я обходил разные магазины в Венеции. Когда мой дядя торговал какое-нибудь произведение искусства, меня трясла лихорадка, если это произведение мне нравилось.

Не зная ещё никаких интересов жизни, которые впоследствии наполнили её хорошо или дурно, я сосредоточил все свои мысли и все свои чувства на любви к искусству.

Эта любовь превратилась во мне в сильную и исключительную страсть».

Восприимчивый и талантливый подросток «жил всецело в веке Медичи» и «принимал к сердцу произведения этого столетия так же, как мог это сделать современник Бенвенуто Челлини».

Дневник полон рассказами о посещениях художественных галерей и мастерских художников. Обедневшие итальянские аристократы распродавали свои сокровища, и поэтому русских путешественников на каждом шагу подстерегали соблазны. В Венеции они намеревались пробыть пять дней, но задержались из-за того, что Алексей Перовский купил у запутавшегося в долгах графа Гримани несколько картин и две мраморные скульптуры.

Прежде всего подростка заинтересовал бюст фавна, приписываемый самому Микеланджело. Алёша был в восторге; он целые часы проводил рядом с ним, лёжа на полу; временами его мучила внезапно нахлынувшая тревожная мысль, сможет ли он поднять и спасти драгоценность в случае, если в гостинице, где они жили, случится пожар. (Ныне установлено, что эта голова смеющегося фавна принадлежит не Микеланджело, а скульптору Баччо Бандинелли, считавшемуся в то время его единственным соперником. Впоследствии скульптура находилась в коллекции Строгановского дворца и оттуда перешла в Эрмитаж.) Ещё был куплен античный бюст Геркулеса. Из живописи главным приобретением был портрет во весь рост дожа Антонио Гримани работы Тициана. Обезденежевший потомок венецианских патрициев настолько стыдился того, что вынужден распродавать своё достояние, что настоял, чтобы все вещи были вынесены из его дворца ночью.

В те дни в Италии было много русских. В дневнике упоминаются Сергей Александрович Соболевский и Степан Петрович Шевырев (он оказался здесь как домашний учитель детей Зинаиды Александровны Волконской). Но наибольшее впечатление произвело посещение мастерской Карла Павловича Брюллова, где он без устали работал над заказанным ему Павлом Николаевичем Демидовым гигантским полотном «Последний день Помпеи». По-видимому, тогда между художником и Алексеем Перовским установилась большая близость, поскольку их встречи делаются частыми.

Не обошёл вниманием юный путешественник и некоторые красочные реалии жизни Апеннинского полуострова того времени. Приведём для примера две записи: