Алексей Константинович Толстой

Знаменательно, что в печати А. К. Толстой впервые выступил не со стихами, а с прозой. В 1841 году в Петербурге отдельным изданием вышла его повесть «Упырь», а сам автор скрылся за псевдонимом Краснорогский. Уже одно это говорит, что Алексей Толстой следовал по стопам своего дяди (вспомним происхождение его псевдонима Погорельский). Первое упоминание об этой повести можно найти в письме Алексея Перовского племяннику от 18 марта 1835 года: «Не спеши с „Loupgarou“ („Упырь“. — В. Н.). Лучше оставь его на время, а то испортишь. Большую пьесу можно делать помаленьку, и если тебе придёт между тем другое что-нибудь на мысль, так ты можешь и другим заняться».

К советам опытного литератора следовало прислушаться, и «Упырь» действительно писался без спешки. Образцом для начинающего писателя служили романтические новеллы дяди с их причудливой смесью реалий московского быта и эзотерики. Читатель до самого последнего момента не может понять: не является ли весь рассказ всего лишь бредом болезненного сознания главного героя. Впрочем, в «Упыре» нашло отражение и то, что Алексей Толстой пережил в итальянском городке Комо, где он на сутки влюбился в прекрасную Пеппину. Конечно, литературность этой повести бьёт в глаза; в её тексте не сложно отыскать штампы расхожей беллетристики того времени: и привидение, и ожившие портреты, и груды драгоценностей, при свете дня оказывающиеся человеческими костями.

Сам автор был невысокого мнения о своём первом прозаическом опыте и, можно сказать, забыл о нём; вновь «Упырь» был переиздан только в 1900 году Владимиром Сергеевичем Соловьёвым. Но удивительно! Далёкая от совершенства повесть пережила своё время и с удовольствием читается в наши дни. Возможно потому, что, несмотря на малоинтересную ныне старинную фантасмагорию, в «Упыре» ощущается обаяние личности Алексея Константиновича Толстого. Так что нет ничего странного в том, что такой эстетически чуткий критик, как Виссарион Белинский, не прошёл мимо «Упыря». Таинственность его не увлекла; достоинства повести он увидел в другом, отмечая «мастерское изложение, уменье сделать из своих лиц что-то вроде характеров, способность схватить дух страны и времени, к которым относится событие, прекрасный язык, иногда похожий даже на „слог“»; по мнению критика, на страницах повести ощутим «отпечаток руки твёрдой, литературной»[16], что много обещает в будущем.

Наряду с прозой в эти годы А. К. Толстой интенсивно писал стихи. Некоторые из самых известных его стихотворений созданы именно тогда, как, например, хрестоматийное:

Колокольчики мои,
       Цветики степные!
Что глядите на меня,
       Темно-голубые?
И о чём звените вы
       В день весёлый мая,
Средь некошеной травы
        Головой кивая?

Конь несёт меня стрелой
        На поле открытом;
Он вас топчет под собой,
         Бьёт своим копытом,
Колокольчики мои,
         Цветики степные!
Не кляните вы меня,
         Тёмно-голубые!

Я бы рад вас не топтать,
        Рад промчаться мимо,
Но уздой не удержать
         Бег неукротимый!
Я лечу, лечу стрелой,
        Только пыль взметаю;
Конь несёт меня лихой, —
         А куда? не знаю!

(«Колокольчики мои…». 1840-е)

Стихотворение длинное и по сути программное. Молодому ездоку представляется, что он стремглав влетает в «стольный град», куда съезжаются посланцы славянских народов. Начинается всеобщий пир, знаменующий единство славянства под эгидой православной Руси:

Громче звон колоколов,
           Гусли раздаются,
Гости сели вкруг столов,
          Мёд и брага льются,
Шум летит на дальний юг
          К турке и венгерцу —
И ковшей славянских звук
          Немцам не по сердцу!

Впоследствии А. К. Толстой относил это стихотворение к своим наибольшим удачам.

Другим большим стихотворением этого периода, со временем обретшим широкую популярность, была то ли баллада, то ли своеобразная с элегическим оттенком притча «Курган» (1840-е). Проезжая по украинской степи, А. К. Толстой не раз видел земных великанов, под которыми покоились кости некогда прославленных воинов — героев древнего славянства. Их имена давным-давно стерлись в человеческой памяти, не оставив даже глухого упоминания. Только эти величественные одинокие холмы возвышаются как памятники былой славы, и, кажется, ничто не в силах сравнять их с окружающей ровной безбрежностью.