Алексей Куликов, боец

На войне боец без женщин живет, без детей, без семьи, - в его душе много нежности остается. Злость расходуется в бою, нежность - только на товарищей.

И всю великую, не израсходованную нежность своей души отдавал Куликов жалкому человеку - Дубяге. Он ходил за ним, как нянька, заботился о нем, чтоб поел Дубяга, чтоб поспал Дубяга, в бою о себе не думал, все о нем: как там - не убили Дубягу, не ранили ли?

А в свободные часы вел с ним бесконечные беседы о доме, о хозяйстве, о том, как жили до войны.

Куликов о хозяйстве мог говорить долго и вкусно. Он не вспоминал, не мечтал - он подсчитывал. Только слышалось - цифры, цифры, цифры. И сколько, бывало, в хороший год трудодень тянул, и сколько потянул бы, коли б не война, и сколько птицы на ферме, и почем мука была... И как раскинет он свою цифирь, округлит - выходит, замечательно жил до войны Куликов.

А Дубяга охватит колени руками, съежится весь, сгорбится и начнет, раскачиваясь всем телом, рассказывать о своих. Семья его там осталась. У немца. Как они там живут? Живы ли еще? Жена была красавица, теперь небось старуха.

- Д-да... - сочувственно поддакивает Куликов, - горе одного только рака красит.

- Ждут они меня... Небось сынишка каждый день за околицу бегает: не идет ли батька?

- Они не тебя одного ждут. Они всех нас ждут. А один ты им без надобности. Что ты им один? - И Куликов принимается утешать Дубягу: Погоди! Вот соберемся с силой, немца измотаем, двинем всей громадой, вот ты и дома.

По ночам Дубяга часто плакал. Он плакал тонко-тонко, не по-бабьи даже, а как кошка скулит. Куликов сразу же просыпался, подсаживался, принимался утешать. Не терпел Куликов мужчин, у которых глаза мокрые, слеза не мужское дело, а Дубяге и слезу прощал. Он все ему прощал, как прощает мать незадачливому сыну.

Не раз бывало: придет Куликов с наряда замерзший, голодный, сейчас бы поесть и спать, а ему говорят:

- На тебя обед Дубяга взял.

Пойдет Куликов к Дубяге, тот молчит. Найдет Куликов котелок - пусто в нем.

- Съел!

Опять промолчит Дубяга. Куликов больше ничего не скажет, завернется в шинель и уснет голодный. И это он прощал Дубяге. "У него горе, у него, может, только и радости, что поесть", - оправдывал он его перед товарищами.

В другой раз совсем подло поступил Дубяга. Попали они как-то вдвоем с Куликовым в переделку: нарвались на немецкую засаду. Куликов бой принял. Немцев было семеро, они с Дубягой вдвоем.

- Штыком не успеешь - прикладом бей! - крикнул Куликов Дубяге и тут только заметил, что нет его рядом. Удирает Дубяга...

"Что ж это, друг?" - подумал было Куликов, но думать было некогда, немцы наседали.

Из этого боя Куликов вышел целым. Только на шрамоватой винтовке новый шрам появился да правую руку пришлось починять.

- Что же ты, милый? - только и сказал Куликов Дубяге при встрече. Товарища в бою бросать не годится.

Однако и это он простил Дубяге, как все прощал. "Душа у него робкая, вот и сдрейфил. Все одно не помощник он мне бы был".

В это время и случилось в полку чрезвычайное происшествие, - много о нем и шуму и толков было: боец пропал. Вечером был, вот тут в блиндаже сидел, а к утру хватились - нет его. Пропал.

Одни говорили - немцами убит, но трупа не нашли, хоть искали. Другие гадали - выкрали его немцы. Но многие высказывались иначе: перебежал.

На эту тему и случился разговор между Куликовым и Дубягой.

- Я того бойца знал, - задумчиво сказал Дубяга, - он из наших мест был. Он к своим, видать, перебег. Домой.

- Ну вот! Они его избавителем ждут, а он к ним дезертиром, изменником прибег.

- Так ведь если тоска... - робко вступился Дубяга.

- А что ж он своим семейным радость принес?

Кабы он с армией пришел да врага прогнал - радость. А так... Они, может, надеждой жили. Может, баба ейная детям своим каждый вечер нашептывала: ничего, мол, деточки, ничего. Вот наш тятька с армией придет, наш тятька немца прогонит... И, может, детки о тятьке мечту имели. Наш, мол, тятька... А он с чем пришел? С чем, а? вы, мол, тут на меня надежду имели, так вот я явился, а надежды нет. Я надежду вашу потерял бегаючи. Сын спросит: "Тять, а где же наши? Ты с нашими пришел?" А тяте-то сказать нечего. Бросил тятя наших. Продал. Я такого подлеца, хоть отцом бы мне родным был, сам своими руками удавил бы...

- Говорить легко... - пробормотал Дубяга и вздохнул. На его лбу пот выступил на морщинах.

- Нет, ты сам рассуди, - продолжал Куликов, - допустим, прошел он через немецкую оборону, допустим, что его пять раз притом не расстреляли и не повесили. Ну, пришел в семью. Что семье делать с ним? Скажи на милость? Без него тошно, а с ним тошней. Перед немцами он за них не заступник, односельчане его как врага лютого встретят. А ему? Куда ему деваться, помыслил он своей глупой башкой? К немцу в кабалу идти? В Германию на каторгу, с голоду дохнуть? Так опять же семья прощай, и свобода, и добрая честь. В полицейские к немцу наняться? Так если партизаны его до той поры сами не пришьют, мы придем - кончим. Я первый. А мы придем, Дубяга, поимей это в виду. Во все места земли русской придем! И на Украину.