Алексей Михайлович

Характерно, что в первой половине столетия произошли перемены в «сценарии» шествия. Если раньше царь вел лошадь от самого Успенского собора до Покровского собора (один из приделов которого был посвящен Входу Господню в Иерусалим) и обратно, то теперь государь шествовал до Покровского собора обычным ходом — «со кресты и иконами» и лишь потом, по выходе из церкви, подходил к Лобному месту, где патриарх садился «на ослята».

Не совсем ясно, когда произошла перемена в сценарии и чем она была вызвана. Б. А. Успенский связывает ее с Никоном. Исследователь обратил внимание на то, что в 1655 году Павел Алеппский наблюдал ход по-старому; на следующий же год перемена зафиксирована в описании патриаршего выхода. Произошедшее Успенский объясняет стремлением Никона и Алексея Михайловича сблизить обряд с греческим (причем не Константинопольской, а Иерусалимской церкви). Здесь же можно увидеть стремление актуализировать «ассоциации Кремля с Иерусалимом»[416]. По Павлу Алеппскому, придел Покровского собора уподоблялся русскими Вифании, а Кремль — Иерусалиму. Переосмысление обряда побудило к большей точности — Кремль превращался в Святой город, куда въезжает Христос.

К середине века шествие стали устраивать и в других городах. Уже упомянутое Соборное определение осудило умножившиеся шествия на ослята, когда каждый местный архиерей и воевода осмеливались выступать в несоответствующих их чину ролях. При этом особо подчеркивалось, что такое умножение — прямое следствие междупатриаршества, когда «архиереи такде действие совершати обыкоша». Воеводам же было указано на дерзость их поступка, когда они «царское лице образующе… осляти предводителие сотворяются». Определение запрещало ход во всех городах, кроме «царствующего града» Москвы.

Интересно, впрочем, в этом документе другое — отзвуки конфликта Тишайшего с Никоном. Его авторы подчеркивали, что «благочестивейшие самодержцы», смиряя высоту свою царскую, «скипетрокрасными руками» к узде осляти прикасаются и ведут его до соборного храма. Так царь в лице патриарха «служительствует Христу Господу» и показывает народу «образа смирения своего». Это «похвально, ибо мнози толиким смирением царя земнаго пред Царем Небесным умиляются и внутрь себя дух сокрушения стяжавше от Бога, ко глубине душеспасеннаго смирения нисходят…». При этом признается, что государи «благочестия ради», позволяют себе «попустися» в своем царском сане. В своей красноречивости Соборное определение, вышедшее из недр патриаршей канцелярии, явно перегибает палку. В нем ощутим полемический задор: по-видимому, в царском окружении уже раздавались голоса, ставившие под сомнение необходимость участия государя в столь «уничижительном» обряде.

Документы не позволяют сказать точно, сколько раз Алексей Михайлович участвовал в шествии. Тем более трудно судить, какие он испытывал при этом чувства и испытывал ли сомнения относительно того, что приходилось «попустися» в царском чине. Известно, что впервые он принял участие в церемонии в 1645 году, заменяя своего заболевшего отца. По восшествии на престол он, судя по данным о царских выходах, стремился без нужды не пропускать участия в шествии, считая это делом совершенно необходимым.

Накануне шествия к Алексею Михайловичу приходил патриарх и звал его к «торжеству… чтобы, еси, государь его пожаловал в сию приидущую неделю (то есть в воскресенье. — И.А.) под святым Евангелием и под животворящим крестом осля вел». В Вербное воскресенье, после ранней обедни, Алексей Михайлович приходил в Успенский собор в праздничном выходном платье. Отсюда и начинался ход. В нем принимали участие высшие духовные власти и едва ли не все столичное духовенство. Так, в 1675 году за крестами шел патриарх, три митрополита, два архиепископа, один епископ, более 20 архимандритов и игуменов, 15 протопопов, 300 священников.

Шествие через Спасские ворота подходило к Покровскому собору. Царь и патриарх удалялись в придел Входа Господня в Иерусалим. В церкви патриарх молился и облачался. Алексей Михайлович также переодевался в царское платье и менял посох на царский жезл. В это время на Лобном месте ставили аналой, покрытый зеленою пеленою. На него водружали Евангелие, иконы Иоанна Предтечи, Николая Чудотворца, иногда Казанской Божией Матери. У Лобного места ставили «осляти» — лошадь под белым сукном каптуро (род попоны, покрывающей голову лошади). Здесь же в санях стояла кадушка с вербою. Иногда сани устраивались на колесах. Вербу наряжали — вешали специально купленные по такому случаю фрукты, чаще всего яблоки. «Чиновник» Успенского собора упоминает «винные ягоды», изюм, грецкие орехи, финики и нити с деньгами. Оставил описание вербы и Адам Олеарий: «Впереди, на очень большой и широкой, но весьма низкой телеге, везли дерево, на котором было нацеплено много яблоков, фиг и изюму. На дереве сидели 4 мальчика в белых сорочках, певшие: „Осанна“»[417].