Алексей Толстой

Алексей Толстой принципиально не принимал эстетическую концепцию Мейерхольда, боролся против нее как художник и публицист. Но это не мешало ему в течение десятилетий сохранять со своим «противником» добрые, товарищеские отношения.

Сейчас борьба только начиналась — борьба по самому большому счету. Толстой неоднократно высказывался по коренным проблемам спора. В статьях «О читателе», «О кино», «О Пушкине» Толстой резко и определенно заявил о своей верности классическим традициям русского реализма.

«ЕСЛИ Б В СУТКАХ БЫЛО СОРОК ВОСЕМЬ ЧАСОВ»

Незаметно промелькнул год. Толстого по-прежнему в критических статьях отлучали от советского общества, называя не иначе как «бывшим», «правым», «реакционером». Изменилось другое: изменилось отношение Толстого к проработочным статьям, изменилось само положение его в новом обществе.

Он вернулся домой в Россию с чувством, что у оставшихся в России нет зла на тех, кто покидал ее в «минуты роковые». И с каждым днем пребывания на Родине ощущал, как крепнет в нем уверенность в своей правоте. Если в первые дни после возвращении, по воспоминаниям Корнея Чуковского, Толстой производил впечатление больного, настолько он был растерян, насторожен, неразговорчив, а походка его, обычно такая спокойная, стала торопливой и нервной, то через какое-то время писатель вернул себе былую уверенность. Примерно к этому времени относится его встреча с Фурмановым. Писатель-большевик подметил, что Толстой пришел в издательство с гордо поднятой головой, без суеты и поклона. Уверенность эта, несомненно, возникла и в ощущения необходимости его творческой работы. И Толстой с наслаждением работает.

Написание «Ибикуса» заняло у него не так уж много времени. Корней Чуковский, читавший повесть в рукописи как один из редакторов журнала «Русский современник», говорил автору, что это одна из лучших его повестей.

— Да поймите вы, Алексей Николаевич, на каждой странице этой понести чувствуешь силу нашего нутряного таланта, добротность повествовательной ткани, такую легкую, виртуозную живопись, такой богатый, по-гоголевски щедрый язык. Читаешь и радуешься артистичности каждого нового образа, каждого нового сюжетного хода…

— Может, потому, что материал-то повести уж очень хорошо мне известен, — пожимал плечами Толстой, — оттого и пишется без всякой натяги, «как бы реавяся и играя», да и герой мой все больше интересует меня, дрянной, конечно, человек, но есть в нем какая-то потрясающая энергия, неутомимость, неиссякающее стремление к действиям и деяниям. Он сам находит выход из, казалось бы, безвыходных положений. Такого легко вести через все мытарства. Вы же знаете, я очень люблю смех, веселость, игру слова. Ведь искусство — игра. Вот иногда садишься с самым серьезным намерением создать что-нибудь глубокомысленное, а ничего не получается, а если что-то пишется, то выходит какая-то скука. А с игрой, весело — получается иногда неплохо. Не знаю, не знаю» третью книгу быстро напишу, нее уже в голова, осталось только записать.

— Да уж, веселость, игру вы любите… Кто ж этого не знает. До сих пор помню ваших купцов братьев Хлудовых…

И Толстой вместе с Чуковским долго вспоминали свою поездку а Англию к 1946 году, когда, придуманные Толстым, эти братья-пьяницы постоянно и повсюду сопровождали их. Вся делегация, даже мрачный корреспондент «Нового времени» E. Егоров, потешались над рассказами о братьях Хлудовых. В минуты воспоминаний Толстой а Чуковский становились близкими, словно ничто на разделяло их долгие годы.

Много общего обнаружил у себя Толстой и с молодыми ленинградскими писателями. Узнав о том, что Константин Федин работает над романом «Города и годы», в котором рассказывается о жизни довоенной Германии, Толстой пригласил его к себе почитать новью главы. Вместе с Фединым пришли и его друзья. Один из них, Николай Никитин, через двадцать с лишним лет вспоминал об этой встрече: «Здесь, в очень скромной квартире Петроградской стороны, за скромнейшей «сервировкой», если так можно сказать о щербатых тарелках и простых железных вилках, состоялся «литературный» обед Толстого. На первое были поданы щи, а на второе — вареное мясо из этих же щей, только с хреном. Толстой как будто» немножко стеснялся и в то же время радушно угощал нас этим блюдом, весело приговаривая:

— Это великолепно, уверяю вас. Французы это очень любят… Это «беф буйи»…

Но сколько было радости после обеда, когда началось чтение «Городов». Толстой с дружеской и легкой простотой вошел в творческое общение; очевидно, отсюда началась его большая и глубокая личная дружба с К. А. Фединым. Ведь многое решает первая встреча».