Алексей Толстой

«Милостивый Государь! Правление Союза уведомляет Вас, что к нему поступило заявление одного из членов Союза о несовместимости Вашего дальнейшего пребывания в составе Союза с участием Вашим в органе печати «Накануне». Обсудив это заявление, Правление постановило просить Вас, предварительно до окончательного обсуждения и решения вопроса, ответить на вопросы:

1. Состоите ли Вы действительно сотрудником газеты «Накануне»?

2. Каковы мотивы, побудившие Вас вступить в число сотрудников названной газеты?

3. Считаете ли Вы Ваше участие в этой газете совместимым с духом Союза и с Вашим дальнейшим пребыванием в составе его членов?

Председатель П. Н. Милюков»^{423}.

На следующий день Толстой дал ответ:

«Милостивый Государь, Павел Николаевич!

Из второго и третьего вопросов в Вашем ко мне письме от 19 апреля сего года я понял, что Союз журналистов отказался от основной идеи своего устава — аполитичности — и ныне производит проверку политических убеждений членов Союза.

Не признавая за Союзом морального права такой анкеты, прошу не считать меня более членом Союза русских литераторов и журналистов в Париже.

Гр. Алексей Н. Толстой»^{424}.

Письма точно такого же содержания были получены двумя другими сотрудниками А. Ветлугиным и И. Василевским (He-Буквой), и оба дали аналогичные ответы.

М. Алданов, недавний друг Толстого, с которым они были на «ты», с которым вместе редактировали «Грядущую Россию» и который называл Толстого одним из самых талантливых русских писателей, писал в эту пору Бунину:

«…ему, разумеется, очень хочется придать своему переходу к большевикам характер сенсационного, потрясающего исторического события <…> он собирается съездить в Россию и там, за полным отсутствием конкуренции, выставить свою кандидатуру на звание «первого русского писателя, который сердцем почувствовал и осмыслил происшедшее» и т. д. как полагается»^{425}.

Замечание по-своему проницательное, в русской литературе в метрополии и в самом деле было на тот момент много вакансий, но все же следует отдать должное мужеству человека, который решился бросить все и ринуться в неизвестность за литературной славой, дамой весьма капризной, непостоянной и непредсказуемой.

Рискованность этого проекта подтверждают строки из письма доброго знакомого Толстого художника-мирискусника Белкина, который некогда расписывал «Бродячую собаку» и «Славны бубны» и после революции остался в Петрограде (Мертвограде, как он его называл) и который писал оттуда Ященке 2 мая 1922 года, то есть неделю спустя после того, как «Известия» перепечатали толстовский манифест:

«Прошу передать мой сердечный привет Алихану с робким, но искренним советом вспомнить пословицу русскую «Семь раз отмеряй, а один раз отрежь». И еще о Данайцах не надо забывать. Издали многое кажется лучше, чем вблизи, это можно без труда проверить по лицам уличных женщин, особенно вечером. Не оставляйте его, Александр Семенович, без Вашего совета, ибо Вы подобны хитроумному Одиссею, который у Калипсо просидел ровно столько, сколько было ему нужно»^{426}.

Передал или нет Ященко Толстому благоразумный белкинский совет, но Толстому отступать было некуда, и в течение всего 1922 года и половины 1923-го он занимался тем, что делал хорошую мину при очень сомнительной игре.

«Был у меня А. Н. Толстой со свитой из «накануневцев». Как всегда — колоритен. Слегка растерян собственным смелым прыжком от парижской эмиграции к «Накануне». Не совсем уверен в последствиях. Бравирует. Эмигранты потрясены «эволюцией». Потеря двойная: и писатель, и граф», — писал Е. Лундберг^{427}.

«Je m'en fous — было любимой присказкой Толстого в разных трудностях жизни. Переводить по-русски его присказку не решаюсь — весьма нецензурно, — вспоминал Гуль. — Помню, как-то мы с Ященко шли по Курфюрстендамм к нашей редакции на Аугсбургерштрассе. Навстречу — Толстой. Ященко, смеясь, говорит: «Ну что, Алешка, выкинули тебя за «Накануне» из Союза писателей и журналистов?» Толстой (он всегда был немножко актер, и хороший актер) удивленно уставился на Ященко, будто даже не понимая, о чем тот говорит. Потом харкнул-плюнул на тротуар, проговорив: «Je m'en fous. Да что такое вся эта эмиграция?.. Это, Сандро, пердю монокль — и только…»^{428}

Одновременно Толстой начал срочно подготавливать общественное мнение в России, где его письмо тоже могло быть воспринято неоднозначно по самым разным причинам, например, по такой: хорошо пережить лихолетье в Европе, отсидеться в Париже и Берлине, пока у нас тут стреляли и голодали (см. далее открытое письмо Толстому Марины Цветаевой[46]), а потом на все готовенькое — издательства, журналы, театры — вернуться. И хотя Толстой несколько раз упоминал, что хлеб изгнания горек, с родным голодом эту горечь все равно было не сравнить.