Алексей Толстой и его «эмигрантский» цикл

Один из сквозных мотивов, звучащих в цикле,— золото. Бронепоезд Колчака, пытающегося вывезти из России огромные национальные ценности, и эпический образ скованных морозом российских пространств, бесстрашных партизан, преследующих «верховного правителя России». Кажется, природа и люди объединились, чтобы обречь на неудачу эту авантюру, которая приведёт к краху многие надежды эмигрантов («В снегах»)… Маленькое золото, которое в нательном мешочке таскает с собой Невзоров, мечтая о несметных богатствах («Приключения Невзорова, или Ибикус»)… Деньги, ради которых Мишель Риво убивает своего дядю, становясь на путь профессионального преступника («Убийство Антуана Риво»)… Золотые челюсти Адольфа Задера — всё, что осталось от авантюриста («Чёрная пятница»). Наконец, символически обобщённый в романе «Эмигранты» образ чёрного золота (вовсе не равнозначный иносказательному обозначению нефти, как можно подумать вначале, поскольку в романе А. Толстого немало внимания уделено махинациям нефтяных магнатов), нажитого неправедным путём, ценой чёрных дел и убийств…

Один мотив как-то незаметно перерастает в другой. Не мерещится ли в челюстях, оставшихся после Задера, дьявольская улыбка Ибикуса? Так постепенно, всё усиливаясь, создаётся картина непрочности жизни, нестабильности, бесприютности. Отсюда — тема двойничества в «Рукописи», отсюда несколько автобиографий того же Задера, удивительные превращения с Невзоровым…

Эту непрочность, ненастоящесть жизни эмигрантов передают в творчестве А. Толстого пародийные образы и интонации. Нарочито комические и даже ничтожные события писатель порой сопровождает подчёркнуто величественным, эпическим фоном. Комический эффект усиливается ещё больше. «Клопы здесь были не то что какие-нибудь русские — вялые и сонные. Клоп на острове Халки был анатолийский, крупное, бодрое животное. Он не смотрел — ночь ли, день ли, была бы подходящая пища. Едва только эмигрант ложился на постель,— клоп дождём кидался на него с потолка, лез из щелей, изо всех стен. Эмигрант стискивал зубы, терпел. Нет. По ночам можно было видеть, как на улицу или на лужок выскакивает встрёпанный человек в нижнем белье и чешется под огромными звёздами, видавшими в этих местах аргонавтов и Одиссея» («Ибикус»).

Не в засиженных ли мухами кафе, не в переполненных ли клопами бараках могла родиться идея тараканьих бегов как «национального русского развлечения» сначала у А. Толстого в «Ибикусе», а потом у М. Булгакова в «Беге»? И, кажется, именно в подобной «духовно насыщенной» атмосфере мог возникнуть мещанин Присыпкин, обретший у Маяковского масштабность гротескно-сатирического обобщения (пьеса «Клоп»).

Интонация пародии придаёт писательской позиции А. Толстого особую высоту точки наблюдения, нравственного превосходства над своими героями.

Но эта особенность толстовской поэтики — лишь частное выражение той общей мировоззренчески-художнической позиции, которую занимал замечательный советский писатель, работавший в те годы над произведениями петровского цикла, исследующими истоки русского национального характера, над величественной трилогией «Хождение по мукам» — о рождении новой России, преображённой Великим Октябрём.

В. И. Баранов, доктор филологических наук

Алексей Толстой. Эмигранты. Повести и рассказы.— М., Правда, 1982.— сс. 539—549.