Алексиада

Скорбя о собственных несчастьях, оплакивая трех императорских особ: отца-самодержца, госпожу мать-императрицу и, о горе, своего супруга-кесаря, я держусь вдали от жизни[1455]и посвящаю себя книгам и богу. Доступ ко мне закрыт даже {392} людям низкого звания, не говоря уже о близких моего отца и о тех, от которых я могла бы узнать то, что им случилось услышать от других. Клянусь душами блаженных самодержцев, вот уже тридцатый год, как я не видела людей моего отца, не встречалась и не беседовала с ними, ибо одни из них умерли, другие [из-за неустойчивого положения вещей[1456]] боятся. Властители осудили меня на чрезвычайно нелепое положение: видеть меня никто не может, а ненавидят многие. Что же касается полученных мною исторических сведений, то, свидетель бог и его всевышняя матерь – моя госпожа, я собрала их из простых, совершенно безыскусных сочинений и узнала от стариков, которые были воинами в то время, когда мой отец взял в свои руки ромейский скипетр, но, встретившись с несчастьями, сменили мирские волнения на мирную монашескую жизнь. Попавшие в мои руки сочинения обладают простым, незатейливым слогом, придерживаются истины; написаны они без всяких ухищрений и риторической выспренности. Рассказы стариков по своему языку и смыслу были такими же, как эти сочинения. По ним судила я об истинности своей истории, сравнивая и сопоставляя свое повествование с их рассказами, а их рассказы с тем, что я нередко слышала от своего отца и от дядей с отцовской и материнской стороны. Из всего этого и выросло древо истины[1457].

Однако вернусь к тому, о чем я повествовала выше: бегству Камицы от варваров и его речи, обращенной к гражданам. Как я говорила, Камица рассказал о всех событиях и об искусных выдумках императора против исмаилитов. Жители Константинополя единодушно, в один голос превозносили и славили самодержца, боготворили и восхваляли его военное искусство, не в силах сдержать своих восторгов. В радостном настроении проводили они домой Камицу, а через несколько дней уже встречали вернувшегося с трофеем победителя, священного самодержца. Так вели себя жители Константинополя. Император явился во дворец и, возблагодарив бога и божью матерь за спасение, вернулся к своему обычному образу жизни.

Усмирив внешних врагов и подавив восстания тиранов, Алексей обратил свое внимание на суды и законы, ведь он великолепно разбирался как в военных, так и в мирных делах. Он улаживал дела сирот, охранял права вдов, сурово относился ко всякой несправедливости и лишь изредка позволял себе отдых на охоте и в часы досуга. Кроме всего прочего, он поступал как истинный философ и в другом отношении: он обуздывал свое тело и делал его покорным своей воле. Большую часть времени он отдавал трудам, а затем отдыхал от тру-{393}дов. Но досуг был для Алексея тоже трудом: он состоял в чтении и изучении книг и в строгом следовании завету «исследуйте писания»[1458]. Охота и игра в мяч имели для моего отца второстепенное и третьестепенное значение еще тогда, когда он был молод и это чудовище, болезнь ног, подобно извивающейся змее, не набросилось на него и, как говорится в проклятии, не ужалило его в пятку[1459]. Когда же болезнь началась и стала развиваться, Алексей увлекся гимнастическими упражнениями, верховой ездой и другими забавами; в этом отношении он следовал наставлениям врачебной науки, согласно которой от постоянной верховой езды рассасывается стекающая жидкость и облегчается тяжесть, давящая на тело. Как я говорила выше, эту болезнь мой отец приобрел не по какой иной причине, как из-за трудов и страданий, принятых им на себя ради славы ромеев.

8. Не прошло и года, как до императора дошел слух о переправе куманов через Истр. Уже в ноябре месяце восьмого индикта[1460], в начале осени, он выступает из царицы городов и, созвав все[1461] свое войско, располагает его в Филиппополе, в городах Петрич и Триадица, в феме Ниш и дальше до Браничева на берегу Истра. Алексей приказал проявлять большую заботу о конях, чтобы они стали упитанными и смогли носить на себе седоков в бою. Сам он находился в Филиппополе – это город в центре Фракии.