Алексиада

Между тем Борил узнал, что Комнины вступили в город, что их войско рассеялось во все стороны, занимается грабежом, целиком предалось сбору добычи, а сами они остались с близкими им по крови и свойству и с небольшим числом чужеземцев. Поэтому он решил выступить против них, считая, что рассеявшиеся во все стороны воины Комниных не смогут оказать сопротивления. И вот он собрал воинов, носящих мечи на плечах, и тех, кто был родом из Хомы, и выстроил их рядами в идеальном боевом порядке от площади Константина до так называемого Милия[275] и дальше. Воины неподвижно стояли, сомкнув щиты и готовые к бою.

Патриархом в то время был муж святой и бедный, прошедший все виды лишений, каким только подвергались древние отцы, жившие в пустынях и горах[276]. Удостоенный божьего {114} дара пророчества, он много и часто предсказывал, никогда не ошибался и служил для своих преемников образцом и примером добродетели. Он, казалось, отнюдь не находился в полном неведении относительно того, что случилось с Вотаниатом. Или по божественному вдохновению, или по наущению кесаря (и такое говорили, ведь кесарь давно был дружески расположен к патриарху, которого ценил за его высокую добродетель) он посоветовал императору отказаться от трона. «Не вступай, – говорил он, – в междоусобную войну, не сопротивляйся божьему повелению. Не пожелай осквернить город пролитием христианской крови, но покорись воле божьей и уйди с дороги». Император следует совету патриарха. Опасаясь бесчинства {115} воинов, он подпоясывает свое платье и с поникшей головой[277]спускается в Великую божью церковь. Пребывая в сильном волнении, он забыл, что на нем еще императорская одежда. Но Борил, повернувшись к нему, хватает накидку, которая была прикреплена к руке Вотаниата жемчужной застежкой, отрывает ее от платья и говорит с иронической усмешкой: «Теперь эта вещь воистину больше подходит мне». Вотаниат вошел в Великий храм божьей мудрости и на некоторое время остался там.

Книга III

1. По прибытии во дворец Комнины тотчас же посылают к Вотаниату мужа своей племянницы Михаила[278], который впоследствии стал логофетом секретов[279]. Михаил отправляется вместе с занимавшим тогда должность эпарха[280] Радином[281]; они доставляют императора на небольшой корабль и отправляются вместе с ним в знаменитый Перивлептский монастырь[282], вдвоем побуждают бывшего императора надеть монашеское платье. Вотаниат хотел на время отложить это, но они, опасаясь переворота со стороны известных нам уже рабов или хоматинцев, настоятельно советуют Никифору постричься. Он уступает им и удостаивается ангельского облачения[283]. Таковы пути судьбы! Она высоко возносит человека, когда ей заблагорассудится улыбнуться ему, надевает на него императорскую диадему и окрашивает в багряный цвет его сандалии; если же судьба хмурится, то вместо порфиры и венца облачает человека в черные лохмотья[284]. Так случилось и с императором Вотаниатом. Когда его спросили друзья, хорошо ли он перенес такую перемену, он сказал: «Одно меня тяготит – воздержание от мяса, а остальное ничуть не заботит».

Между тем императрица Мария вместе с сыном Константином, которого она родила от императора Михаила Дуки, еще оставалась во дворце, ибо опасалась, как говорит поэт, «за белокурого Менелая»[285]. Родство было вполне основательным предлогом для промедления, хотя находились люди, которые, движимые завистью, подозревали что-то другое. Еще раньше Мария сделала одного из Комниных своим свойственником, другого – приемным сыном[286]. К этому побудила ее не какая-нибудь предосудительная причина, не привлекательность этих мужей, а то, что она находилась на чужбине и не имела при себе ни родственника, ни друга, ни соотечественника[287]. Мария не хотела поступить опрометчиво и уйти из дворца, боясь, как бы не случилось беды с ее сыном, если она покинет дворец, прежде чем получит какую-нибудь гарантию его безопасности. Ведь {116} при смене императоров нередко случаются всякие неожиданности. Ее сын был красивым мальчиком и еще очень юным, не старше семи лет (не следует меня порицать за то, что я хвалю близких мне людей, ибо я принуждена делать это самим существом дела). Не только его рассуждения, но и любые жесты и даже ребяческие игры были неподражаемы – об этом рассказывали позже те, кто знал его в детстве. Был он белокур, с молочно-белым лицом, на котором кое-где проступал румянец, и напоминал недавно распустившийся бутон розы. Глаза у него были не белесые, а подобны ястребиным: как из золотой оправы сверкали они из-под бровей. Многочисленные прелести мальчика доставляли смотрящим на него великую усладу, его красота казалась не земной, а небесной, и всякий, кто бы ни взглянул на него, мог сказать, что он таков, каким рисуют Эрота.