Алексиада

8. Ведя свой рассказ, я отчасти из-за природы истории, отчасти из-за величия самих дел забыла, что предметом повествования являются деяния моего отца. Не желая, чтобы моя история вызвала к себе недоверие, я нередко бегло говорю о своем отце, ничего не преувеличиваю и не отзываюсь с излишней горячностью о его подвигах. О, если бы я была свободна и не связана любовью к своему отцу! Я бы воспользовалась всем богатством своих сведений и показала бы, на что способна моя речь, когда ее ничто не сдерживает, и как она тяготеет к изображению прекрасного! Однако препятствием к выполнению этого желания является моя совершенно естественная любовь к отцу, ибо не хочу из пристрастия к близким давать повод подозревать меня в рассказывании басен. Посто-{154}янно вспоминая о подвигах отца, я бы выплакала всю душу и не смогла бы удержаться от скорбных монодий, повествуя об обрушившихся на него бедствиях. Но для того чтобы в этой части моего повествования не было никаких риторических прикрас, я, уподобившись бесчувственному металлу и камню, лишь бегло рассказывала о несчастиях моего отца; ими и следует мне поклясться, дабы в действительности быть и называться любящей дочерью (ведь я ничем не хуже знаменитого гомеровского юноши, произнесшего такие слова: «Нет, Агелай, я Зевсом клянусь и судьбою отцовской»)[472]. Пусть одной мне доставляют восхищение и горе отцовские страдания[473], а историческое повествование развивается своим чередом.

Затем кельты отправились к Роберту. Увидев, что они возвращаются с пустыми руками, он расспросил их обо всем случившемся, разразился упреками в их адрес, а командира грозил высечь и назвал его трусом и профаном в военном деле. Он считал, что этот воин должен быть наказан, за то что сам не взобрался на своем коне на скалу, не убил императора или не привел его живым. Роберт был очень мужествен и храбр, однако весьма раздражителен и желчен, с сердцем, исполненным гнева и суровости. К врагам Роберт относился таким образом: он должен был или пронзить противника копьем, или умертвить себя, перерезав, как говорится, нить своей судьбы. Тот воин, которого обвинял Роберт, очень ясно рассказал о неприступности и крутизне скалы, о том как резко поднимается она вверх и как обрывиста и опасна. Он прибавил также, что никто, ни пеший, ни конный, не может взойти на нее без божественного вмешательства; и не то что во время битвы, но и в спокойной обстановке нельзя взобраться на эту скалу. «Если ты мне не веришь, – продолжал воин, – попытайся сам или пошли своего самого храброго всадника, и тогда ты увидишь, что это невозможно. Если же кто-нибудь, с крыльями или без крыльев, умудрится взобраться на эту скалу, я согласен вынести любое наказание и быть заклеймен как трус». С ужасом и изумлением произнеся эти слова, варвар смирил гнев Роберта, чье раздражение сменилось удивлением.

Между тем император за двое суток проехал труднопроходимым путем лабиринты окрестных гор и прибыл в Охрид. По дороге он переправился через Арзен и ненадолго задержался в месте под названием Вавагора[474] (это труднопроходимая долина). Алексей не был удручен поражением и другими несчастными последствиями битвы, его не мучила рана в голове, хотя сердце у него и разрывалось от горя за павших в битве, особенно за тех, кто храбро сражался в бою. Все мысли самодержца {155} были целиком в Диррахии, и он мучительно думал о том, что этот город остался без предводителя, так как начавшееся жестокое сражение помешало Палеологу туда вернуться. Насколько было возможно, Алексей позаботился о защите жителей города; охрану акрополя он поручил начальникам живших там выходцев из Венеции, а попечение об остальной части города – албанцу Комискорту[475], которому он в письме сообщил о тех мерах, которые тот должен был предпринять[476].

Книга V

1. Тем временем Роберт совершенно беспрепятственно захватил всю добычу и императорскую палатку и, как победитель, с гордым видом прибыл на ту самую равнину, на которой он раньше, во время осады Диррахия, стоял лагерем. После кратковременного отдыха он стал раздумывать, не попытаться ли вновь взять приступом город или же отложить осаду до следующей весны, а сейчас отправиться в Главиницу и Янину и перезимовать там, расположив все войско в горных долинах над равниной Диррахия[477].