Алексиада

2. Здесь я немного прерву течение своего рассказа, чтобы поведать, каким образом Алексей одержал победу над павликианами. Император не мог позволить себе вернуться во дворец, не одолев мятежников, и, как бы обеспечивая одной победой другую, наказанием манихеев [695] завершил круг своих подвигов. Ведь нельзя было допустить, чтобы эти потомки павликиан омрачали его славные победы над западными врагами. Однако Алексей не хотел достичь своей цели битвами, ибо не желал, чтобы обе стороны понесли на войне большие потери (императору издавна были известны жестокость и свирепость этих людей к врагам), поэтому он стремился наказать лишь главных виновников, а остальных включить в состав своего войска.

Император преследовал свою цель хитро. Зная отвагу и воинский пыл манихеев, Алексей опасался, как бы, придя в отчаяние, они не замыслили какого-нибудь зла. Ведь до тех пор они спокойно жили в своем отечестве и не совершали еще грабительских набегов. И вот на обратном пути в Византии Алексей отправил письмо, в котором приглашал еретиков к себе, завлекая их обещаниями всяких благ. Павликиане же, зная о его победе над кельтами, опасались, как бы это письмо не обмануло их благими надеждами. Тем не менее, хотя и против своей воли, они отправились к императору.

Алексей подошел к Мосинополю [696] и остановился в окрестностях города, ожидая прихода павликиан, но делая вид, что задерживается там из-за каких-то иных причин. Когда павликиане прибыли, Алексей сказал, что хочет-де на них посмотреть и записать имя каждого. С грозным видом воссел он на троне и приказал предводителям манихеев двигаться не беспорядочно, а группами по десять человек (общий смотр он обещал устроить на следующий день), затем, когда их перепишут, входить в ворота. Там уже стояли наготове воины, чтобы отбирать у еретиков коней и оружие, а их самих связывать и заключать в специальные тюрьмы. Манихеи, которые шли позади, находились в полном неведении относительно того, что происходит впереди, и входили в ворота, не зная, что ожидает каждого из них. Таким образом Алексей захватил павликиан и конфисковал их богатства, которые распределил среди своих доблестных воинов, разделявших с ним тяготы и опасности битв. Человек, взявший на себя такое дело, [697] выгнал жен манихеев из домов и заключил под стражу на акрополе. Вскоре, однако, самодержец проникся состраданием к захваченным манихеям, и те, которые пожелали принять святое крещение, [698] не встретили в этом отказа. Используя все средства, император выявил главных виновников этого безумия, сослал их на острова [699] и держал под стражей, а остальных освободил и разрешил идти, куда они пожелают. Манихеи всему другому предпочли свою родину и сразу же отправились туда, чтобы по возможности устроить свои дела.

3. Между тем император вернулся в царицу городов, [700] где от него не укрылись сплетни, которые распространяли о нем на перекрестках и в закоулках. Слушая их, Алексей терзался душой, ибо не сделал и сотой доли того, что возводили на него злые языки. Ведь он прибег к этой мере в период крайней нужды, когда мир сотрясался и Алексей попал в затруднительное положение из-за того, что императорская казна была пуста. Он считал это займом, а не грабежом и злым умыслом тирана, как утверждали клеветники. К тому же у Алексея было намерение после успешного окончания предстоящих ему войн отдать церквам взятые у них ценности.

Вернувшись в царицу городов, он не мог снести того, что стал предметом разговоров людей, вкривь и вкось толкующих его поступки, поэтому созвал во Влахернском дворце собрание и великий синедрион, желая предстать там сначала в качестве обвиняемого и, таким образом, оправдать свои действия. И вот собрался весь синклит, военачальники и священническое сословие, которые с нетерпением ожидали, чем станет заниматься это большое собрание. А состоялось там не что иное, как расследование клеветнических слухов относительно императора. На этом собрании присутствовали попечители святых монастырей, [701] перед ними находились книги (называемые «бревиями»), [702] в которых были записаны сокровища каждого храма. Внешне казалось, что сидящий на троне император был судьей, на самом же деле он сам собирался предстать перед следствием. И вот стали выяснять, какие пожертвования святым обителям издавна совершались разными лицами и что затем было оттуда взято, в том числе самим самодержцем. Когда же стало очевидным, что ничего не было взято, кроме золотых и серебряных украшений с гробницы императрицы Зои [703] и другой немногочисленной и почти не употреблявшейся для службы утвари, самодержец открыто объявил себя обвиняемым и предложил любому из присутствующих быть его судьей. А через некоторое время он уже другим тоном сказал: