Альфа Центавра

Олеся не поняла, почему машина вдруг остановилась и хлопнула передняя дверь. Когда внимание сфокусировалось, она узнала свой дом и свой подъезд; вернее, свой бывший дом и бывший подъезд – что она сделает, не важно, но совершенно точно, что не сможет здесь жить. Никогда! Ни под каким видом!

Сильные руки достали ее из клетки и повели к двери. Еще вчера она сгорела б со стыда под взглядами тети Наташа, сидевшей у соседнего подъезда, и пацанов, забывших о футбольном мяче и разинувших рты от удивления, но сегодня ей было все равно – она ведь больше не собиралась здесь жить. Не сопротивляясь, она шла в сопровождении двух людей с автоматами, и лишь на пороге обернулась, прощаясь со всем окружающим убожеством.

Поднявшись на этаж, Олеся остановилась, давая возможность позвонить в дверь; руки она держала за спиной, как настоящая арестантка, и, похоже, старлею это понравилось.

– Ты хоть сейчас объясни, зачем все это устроила? – спросил он ласково, как в кино, прикидываясь «добрым полицейским»; Олеся понимала это и не ответила.

Вздохнув, старлей нажал звонок, и тот откликнулся внутри квартиры. Послышались шаги – Олеся узнала шаркающую походку отчима и даже поняла, что тот не слишком пьян.

– Старший лейтенант Тимофеев, Центральный РОВД, – представился старлей, отвечая на еще не заданный вопрос, – откройте, пожалуйста.

– А у нас все в порядке, – испуганно сообщил отчим.

– У вас-то, может, и в порядке, а вот у Тихомировой Олеси Вадимовны, прописанной по данному адресу, нет.

Дверь опасливо открылась. Отчим стоял бледный, с дрожащими руками. Он выглядел таким жалким, что Олеся отвернулась.

– Вы что, пьяный? – старлей втянул носом воздух.

– Что вы, товарищ старший лейтенант! – глаза отчима забегали, а руки инстинктивно поднялись к груди, – это вчера… праздник у нас был… но у нас все тихо… – отчим старался дышать в сторону, зато смотрел на старлея с таким подобострастием, что Олеся даже усмехнулась. На нем были ужасные мятые брюки, падавшие с тощей фигуры без старого потрескавшегося ремня, и желтая майка с двухнедельным пятном кетчупа, – а что она, паршивка, натворила?

Улица Героев Летчиков не относилась к Центральному району, поэтому старлей не стал копать глубже, относительно происходящего в квартире.

– Уж натворила, – он совсем не грубо втолкнул девушку внутрь, – но люди оказались хорошие – не стали заявление писать. Она избила мужчину, причем не понятно, с чего и зачем… вы б показали ее психиатру, что ли.

– Я ей сейчас дам психиатра! – отчим протолкнул Олесю дальше по коридору, – спасибо за сигнал, товарищ старший лейтенант, – поспешно захлопнул дверь, и едва представители власти оказались по другую ее сторону, вновь почувствовал себя хозяином; больно схватив Олесю за ухо, он потащил ее в комнату.

– Что ж ты, сука, делаешь? Ментов нам только не хватает! Слышь, Любка!

Олеся увидела мать, безразлично сидевшую над пустым стаканом; почему-то она всегда умудрялась напиться именно тогда, когда дочери было плохо; сейчас, правда, она не спала, как в тот ужасный день, и по-дурацки сведя брови, погрозила пальцем.

– Дочь, ты на кого похожа? Пойди, немедленно умойся.

Смотреть на нее было еще противнее, чем на отчима, и Олеся с радостью скрылась в ванной; закрыв задвижку, подняла глаза к зеркалу – от слез весь великолепный макияж потек, превратив лицо в маску трагичного клоуна.

– Олеська, а ну, иди сюда! – раздалось под самой дверью, и Олеся услышала, как звякнула пряжка ремня, – снимай штаны, тварь! Сейчас у тебя глаза повылазят!

– Разбежался! У самого повылазят! – крикнула Олеся, скорее, по инерции, потому что ей было совершенно все равно, что будет дальше.

– Открывай, сучка! – дверь при этом дернулась, но задвижка устояла.

– Саш, не бей ее… – донесся из комнаты голос матери; он был совсем не агрессивным, и, наверное, это подстегнуло отчима.

– Ах, не бить?! – шаги, вместе с голосом, стали удаляться, – она ментов на хату наводит, а я спускать ей должен? Будут они тут копать – пьяный я или не пьяный!..

– Она ж… – мать громко икнула, – ребенок…

– Ты слышала, что мент сказал – она мужика избила! Она всех нас до зоны доведет! А ты, заступница, твою мать!.. Сейчас я тебя тоже проучу!..

Упал стул, послышался шум борьбы, треск рвущейся ткани и наконец характерные хлесткие удары; после каждого мать вскрикивала, а отчим повторял – Вот тебе!.. Вот тебе!..

…Так ей и надо… – равнодушно подумала Олеся. Взгляд остановился на серой коробочке с надписью «Gillette»; рука потянулась к ней сама, как вчера за висевшей на стуле сумкой, и вытащила тонкую блестящую пластину…

– Саша, меня-то за что?.. – мать уже пьяно рыдала в голос.

…А меня за что? – Олеся посмотрела на свою руку, – говорят, надо резать вдоль… Да что ж ты так орешь, дура? Тебя что, никогда не били?.. А ты привыкай – кого он будет лупить вместо меня?.. Она включила горячую воду, сунула под нее запястье. …Боже!.. К чему она вспомнила Его, неизвестно, но мысли запрыгали, словно шарики, – а ведь получается, что я все вернула – и телефон там остался, и деньги мент забрал… сумка!.. Как же с сумкой-то быть?.. Неужто все из-за нее?..

– Сашенька, пожалуйста, хватит!.. Больно же!..

…А мне?.. Олеся зажмурилась, но вместо мстительного Бога, не простившего ей сумку, перед глазами заплясали веселые цветные звезды. Наверное, просто вода была очень горячей, и она ничего не почувствовала; зато сделалось фантастически хорошо и спокойно – возможно, именно таким был мир на пресловутой Альфе Центавра…