Альфа Центавра (СИ)

— Одни за Аги и Махно, а другие за Махно и Нику Ович. Елена в это время, пока шел пир сначала на Стене крепости, потом ближе к ночи, в Метрополе, где, как говорится:

— Все ушли на фронт, — но не все еще были там убиты:

— Стояла в обычном для этого города месте, на центральной площади, чтобы хорошо было видно из Метрополя: в деревянном щите, где до этого последний раз стояла Камергерша. Хотя не она была ее мамой, а дура Агафья, и болван Махно, которые ее до сих пор не узнали, что прекрасная леди:

— Их родная дочь. А когда узнали — испугались, что их могут посчитать за предателей, ибо. Ибо, они вышли ночью при свете факелов из кабака Метрополя, чтобы посмеяться над пленным трофеем, и покидать в нее яблоки и груши, которых было слишком много в этом году — хотя не исключено:

— Эти остались еще с прошлого года. — И. И увидели, наконец, на ее плече лилию, которую еще при рождении — точнее, немного после него — Аги наколола на плече своей любимой, первой и единственной дочки Лены.

— Зачем? — не успел тогда спросить Махно, так как попал на стажировку демократии в Сибирь. И она ответила его невидимому Астралу:

— В честь Александра Дюма-старшего, — которого я очень любила.

— Почему любила? — спросил Махно.

— Потому что, как только полюбила тебя — так бросила школу, где учила детей мировой литературе, и забыла не только Дюма, но и Шекспира с Данте вместе взятых. Как в песне:

— Ах, Вольтер, мой Вольтер! И Жан-Жак Руссо вместе с его Маркизом де Садом, где вы, где вы, милые мои друзья? Не драма, однако, а:

— Трагедия. — Практически без любовных треугольников, ибо — Каки в языческом храме треугольные, когда очереди стоят километровые. — Как и говорил по этому поводу Владимир Высоцкий Маньке Аблигации:

— Работать надо.

— Это она, — схватилась за сердце Учительница-Агафья, боевая подруга Батьки Махно.

— Кто?

— Твоя родная дочь.

— Да? Но я, кажется, тогда был в очередной тюрьме, нет? Хорошо, щас проверим. — И приказал принести пулярку с трюфелями и курицу с каштанами. — Посмотрим, что выберет, и решим: казнить или миловать.

— Ты совсем оскотинел, сукин сын! — рявкнула Аги, и вытащила саблю. — Я тебе только что сама сказала: это она.

— Я не понимаю, почему?

— По ли-ли-ии на плече, ты Александра Дюма хоть читал когда-нибудь?

— Конечно читал, в тюрьме мне больше заняться было нечем. Но там это было нарисовано, чтобы запомнить предателя.

— Дубина ты сие протяженная, наоборот, из вечной любви! Ибо как можно любить вечно?

— Как?

— Только как в публичном доме, представляясь своей любимой грезившимися ей мужиками.

— Прости, я до этого не додумался.

— Ты плохо учился, — вздохнула Аги и, бросив саблю опять в ножны, провела Нестору Заднюю Подножку в падении. Махно не стал отвечать контрприемом, так как как раз принесли заказанные им блюда:

— Пулярку и кастрированную Пулярку, правда с разными внутренностями.

— Выбирай, — сказал Махно, обращаясь к Елене.

— Я буду только фисташки из Пулярки и трюфеля из Курицы.

— Да?

— Да.

— Но как это сделать? — обратился Махно к Аги, тем более, что фисташек здесь вообще нет, ни в Пулярке, ни в Курице, а только каштаны и трюфель, а тем более не трюфеля. Ибо это не конфеты, как она скорее всего думает.

— Сложная задача, я тоже не знаю, как теперь расположить к себе этого Сфинкса, — сказала Аги.

— Не можете? — спросила Елена.

— Увы.

— Нет.

— Тогда я вам скажу, что надо сделать: засуньте эти французские кулинарные изделия себе в жопы — авось выйдут через рот. Это будет очень культурно:

— Срать через рот, а кушать через жопу.

— Блистательный ответ, — сказал Махно. Аги, правда, покачнулась.

— А теперь, — продолжила, закованная в деревянный щит дама, — так как папа меня признал, выпустите меня, пожалуйста.

Елену освободили из щита, и она, повертев немного головой, и сделав зарядку для рук — ушла.

— Куда это она? — спросила Аги.

— Не сказала, — только и ответил Махно. А направилась она прямым ходом в отель Ритц, разобраться с оставшимися там предателями.

— Мне кажется, она полосатая, — сказала Аги, — ты не заметил?

— Дак естественно, иначе за что ее поставили сюда раком, — он показал на деревянный щит, всегда готовый принять новую или нового постояльца, ибо никогда не ломался, а всегда только запирался, как Маркиз де Сад в Бастилию в числе всего пятидесяти заключенных из всего Парижа.

— Почему? Ответ простой:

— Многие не любили этих садистских тюремных наслаждений, поэтому их и не сажали.

— Неужели так было? — спросила, подходя к этому факельному шествию Ника Ович.

— А я думаю, это правильно, — сказал Ленька Пантелеев ее сопровождавший:

— Садиться только если уж очень хочется.

— Как при царе, — сказал кто-то, и никто не удивился, естественно — ведь это и были:

— Белые.

— Да, тогда и сидели только те, кто хотел.

— А те, кто Не, то и не сидел. И кстати, вспомнили Котовского, который сам себя сейчас посадил в башню, и пулеметчика Вару, убитого на стене, и уже мечтавшего:

— Жениться на ей, на Елене Прекрасной.